Я в недоумении:
— Не знаю. Что?
— В этом и заключается дилемма. Первый вариант. Каждый выдает товарища в надежде, что власти сделают ему за это послабление. Своего рода сделка. Второй вариант: каждый признает свою вину и не обвиняет подельника. Но лучший вариант для обоих — вообще ничего не говорить. Тогда у обоих есть шанс спастись.
Мы останавливаемся у группы упавших деревьев.
— Спастись... — как эхо повторяю я. Кай кивает:
— Только этого никогда не случается.
— Почему?
— Потому что один узник почти всегда предает другого. Они говорят все, что знают, чтобы получить поблажку.
Мне кажется, я понимаю, о чем он меня просит. Я уже почти умею читать по его глазам и угадывать его мысли. Может быть, этому способствует знание его истории. В самом деле, теперь я знаю о нем больше. Я протягиваю ему красную полоску. Мы больше не пытаемся удержаться от того, чтобы коснуться друг друга, идти совсем рядом, на мгновение прижаться, перед тем как двинуться дальше.
Кай продолжает:
— Лучший сценарий — это когда никто ничего не говорит.
— И ты думаешь, мы сумеем?
— В безопасности мы не будем никогда, — говорит Кай, коснувшись рукой моего лица. — Я наконец понял это. Но тебе доверяю. Мы будем беречь друг друга так долго, как только сможем.
Это значит, что наши поцелуи должны стать обещаниями, как тот первый нежный поцелуй на моей щеке. Наши губы еще не встречались. Пока. Если мы это сделаем, это будет признано нарушением. Мы предадим Общество. И Ксандера тоже. Мы оба это знаем. Сколько времени мы сможем украсть у них? У самих себя? По его глазам я вижу, что он хочет этого поцелуя не меньше, чем я.
Есть и та часть жизни, где все течет по-старому: ежедневная многочасовая работа — у Кая, сортировка и занятия в школе — у меня. Но, оглядываясь назад, я вижу, что мне запомнились навсегда только те часы, которые мы провели с Каем на склонах холма.
Кроме одного воспоминания о томительном субботнем вечере в кинотеатре, когда Ксандер держал мою руку, а Кай делал вид, что ничего не изменилось. Помню ужасный момент: когда зажгли свет, я вдруг увидела мою чиновницу «с зеленой лужайки», которая оглядывалась по сторонам. Встретив мой взгляд и увидев мою руку в руке Ксандера, она послала мне слабую улыбку и исчезла. После ее ухода я посмотрела на Ксандера, и меня пронзила жалость, такая сильная, что я и теперь ощущаю ее, вспоминая о том вечере. Жалость не к Ксандеру, а сожаление о наших прежних отношениях. Без тайн, без сложностей.
И все-таки. Хотя я чувствую свою вину перед Ксандером, хотя я беспокоюсь о нем, все те дни принадлежат Каю и мне. Узнаванию. Новым письмам.
Иногда Кай спрашивает меня, хорошо ли я помню события моей жизни.
— Помнишь, как Брэм в первый раз пошел в школу? — спрашивает он однажды, пока мы быстро идем сквозь лес, чтобы наверстать время, когда мы, спрятавшись от всех, писали буквы.
— Конечно, — отвечаю я, задохнувшись от спешки и от того, что он держит меня за руку. — Брэм никак не хотел идти. Устроил сцену на остановке аэропоезда. Это все помнят.
Дети идут в начальную школу осенью, после того как им исполняется шесть. В этот день происходит важная церемония, первая в их жизни, в преддверии банкетов, которые у них будут после. В этот торжественный первый день дети приносят из школы маленький торт, чтобы съесть его после ужина, и связку разноцветных воздушных шаров. Трудно сказать, что больше привлекало Брэма, — торт, который мы едим так редко, или шары, которые детям дарят только раз в жизни — в первый день их школьных занятий. В тот же день каждый ребенок получает ридер и скрайб, но Брэма они совершенно не интересовали.
Когда пришло время ехать в начальную школу, Брэм отказался садиться в поезд.
— Не хочу, — сказал он. — Я лучше останусь дома.
Было утро; на платформе полно взрослых и детей, которые едут кто на работу, кто в школу. Все головы повернулись в нашу сторону, чтобы посмотреть на мальчика, который отказывается ехать с родителями в школу. Отец выглядел растерянным, но мама отнеслась к поведению Брэма спокойно.
— Не волнуйся, — шепнула она мне. — Специалисты из центра дошкольного воспитания предупредили меня, что такое случается. Они предвидели, что на этом этапе с ним могут быть некоторые трудности. — Она опустилась перед Брэмом на корточки и сказала: — Пойдем в поезд, Брэм. Не забудь о шариках. Не забудь о торте.
— Мне их не надо. — И тут, к общему удивлению, Брэм заплакал.
Он никогда не плакал, даже когда был совсем маленьким. Вся уверенность слетела с маминого лица. Она обняла Брэма крепко и прижала к себе. Брэм — второй ребенок, и он достался ей нелегко. Меня она родила легко и быстро, но потом в течение многих лет не могла забеременеть. Он родился всего за несколько недель до ее тридцать первого дня рождения — предельный возраст для деторождения по нашим правилам. Мы все были счастливы, когда родился Брэм, и мама особенно.
Я поняла, что если Брэм будет плакать, у нас будут неприятности. На каждой улице живет чиновник, который наблюдает за проблемами такого рода.
Я громко сказала Брэму:
— Тебе же хуже. У тебя не будет ни ридера, ни скрайба. Ты никогда не научишься ни читать, ни печатать.
— Это неправда! — завопил Брэм. — Научусь!
— Как? — спросила я.
Он сузил глаза, но хотя бы перестал плакать.
— Ну и пусть. Мне все равно. Не научусь, и не надо.
— Ну, хорошо, — сказала я и краем глаза увидела, что кто-то стучится в дверь дома чиновника рядом с остановкой. Нет. У Брэма слишком много замечаний от центра дошкольного воспитания.
Поезд со свистом подкатил к остановке, и в тот же момент я поняла, что надо делать. Я сняла с него школьный ранец и сказала, глядя ему прямо в глаза:
— Как хочешь. Можешь повзрослеть, а можешь оставаться малышом.
Брэм выглядел удрученным. Я сунула ранец ему в руки и прошептала в ухо:
— Я умею играть на скрайбе.
— Правда?
Я кивнула.
Личико Брэма просияло. Он взял ранец и, не оглянувшись, влез в поезд. Родители и я вскочили вслед за ним. Уже внутри мама обняла меня.
— Спасибо, — прошептала она.
Конечно, никаких игр на скрайбе не было. Мне пришлось придумывать их самой, но я плохой изобретатель. Прошли месяцы, прежде чем Брэм сообразил, что ни у кого из остальных детей нет старших братьев или сестер, которые могут прятать картинки на экране, полном букв, и засекать время, чтобы посмотреть, как быстро ты их обнаружишь.
Так я раньше других поняла, что Брэм никогда не станет сортировщиком. Но я все равно изобретала новые уровни, вела записи его достижений и почти все свое свободное время проводила, придумывал игры, которые ему бы понравились. И даже когда он легко разгадывал мой секрет, он не сердился. Мы здорово развлеклись, и в конце концов, я не солгала ему. Я теперь знала, как играть на скрайбе.
