Одновременно были окружены все пять опорных пунктов с личным составом — в общей сложности три тысячи человек. Несмотря на численное превосходство полиции и четкое исполнение плана операции, завязались короткие бои, в ходе которых несколько человек были ранены и пятеро серо-зеленых убиты; еще двое застрелились.
«Призрак прошлого изгнан прочь» — этот лейтмотив переполнял в последующие дни почти все СМИ, кроме тех, кто почти неприкрыто оплакивал старый режим, вроде «Юнге Штимме». Неоднократно звучал вопрос, не связан ли день операции с предстоящими выборами и не следовало ли провести ее полгода назад. Разумеется, эти предположения яростно оспаривались как временным правительством, так и Интернациональной комиссией. Сэр Джордж Теннант лично выступил с официальным заявлением, в котором подчеркнул, что все операции такого рода готовятся очень основательно и выбирается момент, когда удастся избежать масштабного кровопролития, что, собственно, и было сделано. Видя его на экране телевизора, в голубом костюме, черной рубашке и скромном гладком галстуке в тон костюма, несколько рассеянного, глядящего все время куда-то мимо камер, я подумал, что он выглядит как человек, который уже упаковал свои чемоданы и скоро нас покинет.
А потом произошло нечто ошеломляющее и вызвавшее у меня в первый момент чувство стыда. Когда Теннант объявил, что покидает свой пост, я вдруг заплакал. Безо всякой осторожности, без всхлипов и шмыганий, я просто-напросто взвыл, потом ручьем потекли слезы, и я скулил еще целую минуту. Если кто-то случайно проходил мимо моей квартиры, мог все хорошо расслышать, потому что в тот майский вечер, вернувшись домой часов в семь, я распахнул все окна. Я выплакался до полного изнеможения, потом секунду колебался, не отказаться ли мне от запланированного ужина в «plaiser’e» с Торстеном Теделем, который был намечен на половину восьмого. Потом я все-таки решил, что сейчас мне лучше не оставаться одному, и пошел ужинать.
В «plaiser’e» в этот вечер накануне субботы все столики были заняты; к счастью, Тедель пришел заранее. Наш столик на двоих оказался в самом дальнем углу возле барной стойки. До выборов оставалось два дня, почти все посетители были из города. Царило приподнятое, радостное настроение, которое лишь отчасти объяснялось прекрасным майским вечером, так мне показалось. Люди, которые здесь собрались, действительно верили, что после выборов начнется нечто новое, что после пяти лет стагнации и неуверенности все внезапно каким-то образом начнет развиваться. Фродо сообщал об аналогичных настроениях в городе: когда он за день до этого ездил туда выполнять наше задание, все было совершенно иначе, чем два месяца назад, когда мы втроем посещали клуб «Last Exit British Sector». Все, кто по работе бывал в городе, приносили похожие известия.
Я же сидел со скрипичным мастером в дальнем углу ресторана с чувством печали и угрозы, сам не зная почему. Может быть, он сможет мне это объяснить? Я почти не знал его, хотя мы были соседями. Иногда я с ним здоровался кивком головы, когда возвращался домой из библиотеки, а по вечерам из окон квартиры мог заглядывать прямо в окно его кухни. Мы обменивались иногда парой слов, когда сталкивались возле дома, мы были на «ты», но, в сущности, ничего друг о друге не знали. В гости друг к другу мы не ходили. Я никогда не бывал у него в мастерской, лишь, проходя мимо, бросал беглый взгляд сквозь стекло. Тедель не только мне казался нелюдимым, у других создавалось ровно то же впечатление, и, кроме как с женой Региной, его ни с кем не видели.
Несколько дней назад, увидев меня возле дома, он неожиданно предложил сходить вместе в ресторан, «чтобы хоть познакомиться», а то, как он выразился, «мы уже почти год соседи». Не меньше, чем это приглашение, меня удивил сам факт его разговорчивости. Я подумал, что поначалу нам будет трудно беседовать, и приготовился задавать дежурные вопросы, чтобы как-то поддерживать разговор. Но, как оказалось, этого не потребовалось, его было просто не остановить, возникало чувство, что у него годами не было возможности с кем-то поговорить.
Сначала он стал рассказывать о своей работе. Раньше я никогда не задавался вопросом, как человек становится скрипичных дел мастером, что побуждает выбрать именно эту профессию. Теделю было четырнадцать лет, когда он вместе с отцом, учителем музыки из Касселя, увидел скрипичную мастерскую. Конечно, до того момента он с девяти лет учился игре на скрипке, с охотой, безо всякого принуждения, это он особенно подчеркивал. Он был тихим мальчиком, друзей у него почти не было, в школе ничем не выделялся, был немножко тугодум, как считал один из учителей, но опасений это не вызывало.
Все эти годы он играл на старом фамильном инструменте, вполне приличном, но ничем не примечательном. Отец хотел подарить ему на пятнадцатилетие новый инструмент и решил не покупать его в музыкальном магазине, а сделать на заказ. Итак, весной 1995 года (Тедель даже помнит точную дату, это было 10 мая) он взял сына к одному местному скрипичному мастеру, который еще тридцать лет назад унаследовал мастерскую своего отца.
— Ему было пятьдесят с небольшим, — рассказывал Тедель, — но для меня он был тогда все равно что дедушка. Великан, под два метра, но не худой как жердь, а мощный, могучий; у него были вьющиеся седые волосы и большие очки в роговой оправе.
После обстоятельного обсуждения решились на модель, которая воспроизводила тип скрипки Гварнери.
Они обсуждали заказ вдвоем — мой отец и мастер, и я, как умный мальчик, не вмешивался, осматривался в мастерской, вдыхая запах древесины. Помещение находилось на первом этаже и было в достаточной мере освещено, чтобы в нем работать, но в то же время в нем царил приятный сумрак, и эта атмосфера отделяла мастерскую от внешнего мира, от улицы, от города, который начинался сразу за дверью. Я прошелся вдоль полок — мастер, кстати, звали его Хессе, мне это позволил, — рассматривая аккуратно разложенные рашпили, напильники, стамески. На верстаке лежала скрипка, рядом с ней — дека; над этим инструментом он, видимо, в данный момент работал. Тут же — рубанок и маленькая пилка. Над верстаком на проволоке висели рядышком инструменты, которые тоже находились в работе. Но больше всего меня заворожил и запах дерева и странный свет.
Когда в школе началась летняя практика, Торстен, уговорив отца помочь, напросился к скрипичному мастеру. Хессе сначала был против; подмастерий у него никогда не водилось, он предпочитал работать один.
«Но он чувствовал себя обязанным моему отцу и поэтому велел мне сделать сначала пробную работу. Это означало, что я должен был что-то выпилить по дереву, как на уроках труда в школе. Для меня это проблемы не составляло, и у Хессе больше не было причин мне отказывать».
