Обычно по утрам Бен Ата умывался, одевался, целовал жену, сказав, что ждет не дождется вечера, чтобы снова оказаться вместе, и быстренько уезжал, а она оставалась лежать свернувшись на тахте, размышляя о женщинах, которые скоро поднимутся сюда из лагерей. С утра до вечера ее ребенок получал подпитку исключительно от женщин: женских разговоров, их любви, их ожидания — почти так же они ожидали рождения своих собственных детей. И такого тоже Эл-Ит не помнила в своей стране. Мало того: в Зоне Четыре рождение ребенка воспринималось как торжество над какой-то угрозой или даже злом, вроде дикого торжествующего вопля победителя над поверженным врагом. В ее прошлой жизни ее дети — те, кого она родила лично, — воспринимались, пожалуй, как своего рода итог или слияние, как укрепление влияния и традиции. Ребенка, уже рожденного, встречали как дружественный дух, как дар, несущий радость, — но не припоминала она такой страстной необходимости схватить дитя, обладать им, держать в руках и ликовать? Ну, разве что совсем чуть-чуть…
И еще одно, чего не было там: тут ей вообще не давали возможности остаться одной. Хотя в ее стране отцы и женщины, которые будут участвовать в воспитании ребенка и считаться матерями, были всегда поблизости и часто навещали Эл-Ит, она тем не менее помнила, что долгие часы проводила в одиночестве, наедине с ребенком. Но теперь любое такое ее пожелание воспринималось как слабость или малодушие. Может, она загрустила? Или чего-то испугалась? Почему-то все женщины вели себя так, будто это ее первые роды, и Эл-Ит не могла заставить себя рассказать им, какой была ее жизнь в роли матери многих детей, и ее собственных, и сирот, потому что им, жителям Зоны Четыре, этого было бы не понять, они лишь одно понимали — это твое, это принадлежит тебе.
Но ребенка, которого Эл-Ит носила под сердцем, они воспринимали как сына Бен Ата. Не как ее сына. Она выполняла роль канала или сосуда. Для нее слышать это было странно и ужасно, и она каждый день не по одному разу теряла свое шаткое чувство равновесия и начинала думать: а вдруг это я сама ошибаюсь, а они абсолютно правы? Но как они могут быть правы? Это мое, мое, мое, — эти слова можно отнести только к физической стороне, к плоти ребенка, но почему никто не думает о высших и тонких влияниях, которые подпитывают каждого ребенка, — абсолютно каждого ребенка? Любой может вылизать ребенка с головы до ног — как будто это щенок или котенок… — какая странная мысль! Откуда она попала ей в голову? Какие странные мысли приходят ей в голову! И любой может вцепиться в ребенка и отмечать его черты: «Носик мой, а рот отца, а вот это от бабушки, а это от дедушки…». Не только в людях, но даже в лошади или в собаке можно проследить наследственность таким образом. Все это прекрасно, конечно, никто не откажется от удовольствия наблюдать в ребенке проявления той или иной черты характера. Но ведь это и не половина его даже… никто не может, самым определенным образом не может сказать о ребенке «мой, мой» или «наш, наш» — имея в виду только биологическое отцовство. Потому что истинное и тонкое, и самое драгоценное в этом новом существе, — оно связано только с… чем-то еще… Таится где-то…
Где же? Мысли Эл-Ит путались, голова кружилась. «Синева… — бормотала она. — Да. Синева… но где же, где?» Обхватив голову руками, она закрывала глаза и пыталась вспомнить… она видела эту бесконечную синеву, лазоревое поле, мерцающее между высокими вершинами. Но где она это видела? И тут она чувствовала чьи-то руки на своих плечах, и ее осторожно трясли. «Эл-Ит, Эл-Ит, что случилось, в чем дело?» И как раз когда она была уже на грани реального воспоминания, ее грубо оттаскивали обратно, возвращали в действительность. Вокруг Эл-Ит видела только сочувствующих, ласковых женщин, и Дабиб осторожно поддерживала ее, и все они наперебой восклицали и увещевали, и никак не успокаивались. Болтовня, одна сплошная болтовня… вот и все, что они делали. И все же Эл-Ит их любила и была благодарна за поддержку. Потому что, в конце концов, ей предстоит дать жизнь ребенку в этой их стране, не своей, и она не знала, как все получится.
Пока Эл-Ит проводила свои дни описанным образом, Бен Ата был безумно занят. Он придумал для своих армий усложненные военные игры и часто навещал солдат, воодушевляя их вдохновенными речами и призывами, которых, однако, уже сам начинал стыдиться. Не раз он бормотал про себя: вот, мол, хорошо Эл-Ит, ей-то не приходится тут крутиться. В остальное время он объездил свою страну вдоль и поперек — и напрямик по бездорожью. Бен Ата хотел понять, какова Зона Четыре в свете его нового восприятия — Эл-Ит одарила его некоторой проницательностью.
Кроме того, некоторые регионы они с Эл-Ит не посетили в той долгой поездке — это уж его стараниями. Потому что хуже, чем там, нигде не может быть. Теперь Бен Ата отчетливо сознавал лишения своего народа и с болью часто думал: интересно, как же может быть устроена жизнь там, в ее зоне? Ведь Эл-Ит молча страдала при виде бедствий его страны. Он не мог даже себе представить, как это — чтобы в стране не было армии! Одна мысль об этом вызывала у него презрение к такой стране — кстати, Бен Ата не сразу понял, что это за чувство. Позже, сообразив, что при мысли о Зоне Три ощущает холодную неприязнь, такую же, как когда его армии выигрывали сражение у врага, — пусть даже у противника в военной игре, которая была им придумана, — он был вынужден признать, что это чувство называется презрением. И вот сейчас Бен Ата был сбит с толку и внутренне съежился, — потому что это ощущение превосходства подпитывало его энергию. Причем весьма внушительную. Во всех концах своей страны король был известен как человек, который может проводить в седле целые сутки, который способен день и ночь напролет заниматься государственными делами. Его возможности казались почти безграничными. А почему так было? Бен Ата раньше не понимал, но теперь понял: потому что в те времена он жил с ощущением, что втоптал пятой в грязь какого-то врага. В самом деле, неужели в нем пробудилось желание испытать эти чувства в отношении Эл-Ит и ее народа?
Когда ему впервые пришла эта мысль, он ее отверг безоговорочно, но она вернулась, была допущена как рабочая гипотеза и снова отброшена, однако с тех пор возвращалась неумолимо, а сейчас вдруг предстала твердо и непреклонно, — и Бен Ата стало нехорошо. Его затошнило, и голова пошла кругом. Случилось так, что в этот момент он проезжал через леса, которые не так давно посетил вместе с Эл-Ит, своей второй половиной. А теперь оказался тут один, и ему померещилось, что на темно-зеленой лужайке, где поют птицы, а под ногами богатый суглинок, — он видит себя, Бен Ата, с Эл-Ит. Вот она, в блистающей золотом одежде, с распущенными черными волосами, разговаривает со своим любимым конем, нежно гладя его маленькой гибкой ручкой.
