В сравнении с бочкообразным и жирным Михалычем особенно бросалось в глаза, как Александр хорош собой. Это был благородный и страшный зверь; такого действительно могли бояться северные боги. Но его вой не был жутким, как у Михалыча. Он звучал тише и казался скорее печальным, чем угрожающим.
«Пестрая корова! Слышишь, пестрая корова? Я знаю, надо совсем потерять стыд, чтобы снова просить у тебя нефти. Я и не прошу. Мы не заслужили. Я знаю, что ты про нас думаешь. Мол, сколько ни дашь, все равно Хаврошечке не перепадет ни капли, а все сожрут эти кукисы-юкисы, юксы-пуксы и прочая саранча, за которой не видно белого света. Ты права, пестрая корова, так оно и будет. Только знаешь что… Мне ведь известно, кто ты такая. Ты — это все, кто жил здесь до нас. Родители, деды, прадеды, и раньше, раньше… Ты — душа всех тех, кто умер с верой в счастье, которое наступит в будущем. И вот оно пришло. Будущее, в котором люди живут не ради чего-то, а ради самих себя. И знаешь, каково нам глотать пахнущее нефтью сашими и делать вид, что мы не замечаем, как тают под ногами последние льдины? Притворяться, что в этот пункт назначения тысячу лет шел народ, кончающийся нами? Получается, на самом деле жила только ты, пестрая корова. У тебя было ради кого жить, а у нас нет… У тебя были мы, а у нас нет никого, кроме самих себя. Но сейчас тебе так же плохо, как и нам, потому что ты больше не можешь прорасти для своей Хаврошечки яблоней. Ты можешь только дать позорным волкам нефти, чтобы кукис-юкис-юкси-пукс отстегнул своему лоеру, лоер откинул шефу охраны, шеф охраны откатил парикмахеру, парикмахер повару, повар шоферу, а шофер нанял твою Хаврошечку на час за полтораста баксов… И когда твоя Хаврошечка отоспится после анального секса и отгонит всем своим мусорам и бандитам, вот тогда, может быть, у нее хватит на яблоко, которым ты так хотела для нее стать, пестрая корова…»
Мне показалось, что корова смотрит на меня своими пустыми глазницами. А потом я увидела в свой бинокль, как на краю этой глазницы появилась и набухла слеза. Она пробежала по черепу и сорвалась в снег, а следом появилась вторая, потом третья…
Александр продолжал выть, но я больше не разбирала смысла. Возможно, его уже не было — вой превратился в плач. Я тоже заплакала. Все мы плакали… А потом я поняла, что мы не столько плачем, сколько воем — Михалыч, военный, который устанавливал шест на холме, люди в темноте за машинами — все выли, подняв лица к луне, выли и плакали о себе, о своей ни на что не похожей стране, о жалкой жизни, глупой смерти и заветном полтиннике за баррель…
— Эй, — услышала я, — очнись!
— А?
Я открыла глаза. Рядом с моим стулом стояли Александр и военный. Чуть поодаль зябко ежился Михалыч.
— Все, — сказал военный. — Нефть пошла.
— Как ты выла! — сказала Александр. — Мы просто заслушались.
— Да, — сказал Михалыч, — пригодилась девка. Я ведь не понял сначала, товарищ генерал-лейтенант, зачем вы ее взяли.
Александр не ответил — к нему подошел один из людей, которые стояли во время сеанса за машинами. Одет он был в военную форму без знаков различия — так же, как и все остальные.
— Это вам, — сказал он и протянул Александру коробочку. — Орден «За заслуги перед Отечеством». Я знаю, у вас таких много. Просто мы хотим, чтобы вы помнили, как вас ценит страна.
— Спасибо, — равнодушно сказал Александр, кладя коробочку в карман. — Служу.
Он взял меня под руку и повел к машине. Когда мы отошли от остальных, я прошептала:
— Скажи мне честно, как волк лисе. Или, если угодно, как оборотень оборотню. Ты действительно думаешь, что Хаврошечке не хватило яблока из-за кукиса-юкиса, а не из-за этой гнилой рыбьей головы, которая выдает себя то за быка, то за медведя?
Он опешил:
— Какого кукиса? Какой рыбьей головы?
Только тут до меня дошло, как дико прозвучали мои слова. Да, это был стресс — я перестала чувствовать разницу между миром и тем, что я о нем думаю. Александр ведь ничего не говорил — он просто выл на коровий череп, а все остальное было моей личной интерпретацией.
— Медведя приплела, — пробормотал он.
Действительно, удивительно глупо вышло. Медведя и рыбью голову я с ним даже не обсуждала.
— Это из-за сказок, — сказала я виновато. — Которые я в самолете читала.
— А. Ясно тогда.
Впрочем, один вопрос можно было задать, не боясь, что он прозвучит дико. На этот раз я заранее взвесила возможное впечатление от своих слов и только потом открыла рот:
— Знаешь, у меня такое чувство, что ты показывал меня черепу в качестве Хаврошечки. Я угадала?
Он усмехнулся.
— Почему бы и нет. Ты такая трогательная.
— Посмотри на меня внимательно, — сказала я. — Ну какая я Хаврошечка?
— Да будь ты хоть Мария Магдалина, — сказал он. — Какая разница? Я прагматик. Мое дело нефть пустить. А для этого надо, чтобы череп заплакал. Что же делать, если от Михалыча он больше не плачет, даже когда тот пять кубов кетамина колет?
— Но ведь это… Это ведь была неправда, — сказала я растерянно.
Он хмыкнул.
— А по-твоему, искусство должно быть правдой?
В ответ я только несколько раз моргнула. Самое смешное, что я действительно так думала. Я вдруг перестала понимать, кто из нас циничный манипулятор чужим сознанием.
— Знаешь, — сказал он, — ты попробуй продать эту концепцию галерее Саатчи. Может, ее там выставят рядом с маринованной акулой. Или, может быть, ее Брайан купит. Который мне тысячу фунтов предлагал.
*
Увы, Брайан уже не мог ничего купить… Впрочем, эта расхожая в отношении мертвого человека фраза в наши дни устарела. Бывает, что клиент помирает, а его брокеры по-прежнему суетятся на бирже. А когда и до них доходит печальная весть, еще долго спекулирует в киберпространстве забытая всеми программа, покупая и продавая фунт и йену по достижении пороговых курсов… Но у меня Брайан скорее всего действительно не мог ничего купить. А мысль о том, что искусство должно быть правдой — и подавно.
Этой печальной новостью встретила меня Москва. Заметка на сайте «слухи. ру», адрес которого мистическим образом снова прописался у меня в стартовой строке, была озаглавлена так:
АНГЛИЙСКИЙ АРИСТОКРАТ
НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ХРАМЕ
ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ
Похожее на тошноту чувство не дало мне прочесть заметку целиком — меня хватило только проглядеть ее по диагонали, выхватывая суть из-под журналистских штампов: «застывшая на лице гримаса невыразимого ужаса», «слезы безутешной вдовы», «представители посольства», «расследование обстоятельств». За судьбу И Хули я не волновалась — все это было для нее обычным делом. Волноваться стоило за расследователей обстоятельств — как бы эта самая гримаса невыразимого ужаса не застыла на лице у кого-нибудь из них.
