Алекс Адамс - Еще жива

– Дочерью, сестрой, женой, любовницей, другом.

Я думала, что стану матерью. Но теперь я не смогу родить. Прости, малыш. Я не в состоянии поддержать твою жизнь. Твой инкубатор сломался.

– Убийцей.

– Ты? Не думаю.

Я все еще истекаю кровью? Слишком все мокрое, чтобы понять.

– Да что ты вообще знаешь, ты, разросшийся кусок сыра.

– Я все знаю. Даже такие вещи, которые тварь, подобная тебе, и представить не может.

Я смеюсь, поскольку ничего другого мне не остается. Именно это: не биться и кричать, как какое-нибудь гибнущее животное, а смеяться, покидая этот мир. Я умру с коликами в боку и текущими из глаз слезами, потому что швейцарец и вправду верит в то, что все знает.

– Что такого смешного? – спрашивает он.

– Да так, ничего.

– Ты говоришь ерунду, американка.

– Джордж П. Поуп был трусом. Он не мог жить дальше с болезнью. Он не мог больше справляться с тем, что она с ним делала, что она могла бы с ним сделать, если бы он продолжал вдыхать кислород.

– Не вижу в этом ничего смешного.

Слюна пузырится у меня между губами.

– И не увидишь. Тебя там не было. А это так смешно. Так смешно, черт возьми.

– Расскажи мне.

Я никогда глупо не хихикала, но сейчас, в конце, хихикаю. Швейцарец передвигается, сидя на корточках. Нападение неизбежно. Его дыхание теперь ближе. Я его чувствую. Моя окровавленная рука тянется вперед и касается финала моего существования.

Есть только один способ сделать то, что я делаю дальше: изъять свои чувства, сложить их в карман и держать их там отдельно от себя.

Я перевожу взгляд на Джесса. «Мне очень жаль, – хочу я сказать. – Я думала, что поступаю правильно, разговаривая с тобой». Но я не уверена, вправду ли это или всего лишь еще одна история, которую я рассказываю сама себе, чтобы было не так тяжело от осознания, что он мертв. Но чтобы вынести, я стараюсь в это поверить.

Я не хочу быть таким, как все…

Ничего. Я ничего не чувствую. Моя душа умерла. И это хорошо. Так легче держать топор с длинной ручкой, который я снимаю с белоснежной стены. Он только чуть тяжелее перышка в моих руках. Я поднимаю его высоко, завожу за голову и опускаю вниз. Земное притяжение делает грязную работу за меня. Притяжение тянет лезвие на себя. Вместе они отделяют голову Джорджа П. Поупа от его туловища.

Я ничего не чувствую.

Я ничего не чувствую.

Я ничего не чувствую.

Только пустота там, где была моя душа.

Я не умру с закрытыми глазами и душой, ушедшей в пятки. Нет, я еще не дошла до того, чтобы трусливо принять смерть. В моем кулаке сжат скальпель – мой кровавый союзник. Моя рука готова принять бой.

Швейцарец в темноте хватает меня за горло и толкает в стену с такой силой, что я прикусываю язык. Рот наполняется кровью. Я выплевываю ее ему в лицо и смеюсь.

Я не могу удержать свой смех. Веселье наполняет меня, как гелий – воздушный шар. Это мой веселящий газ.

– Зачем тебе это? Тебе это ничего не даст. Теперь нам уже ничто не поможет. Скоро мы тоже будем мертвы.

Кольцо его пальцев сдавливает мою шею. Одно хорошее сжатие, и мой смех умрет, словно запечатанный в бутылке. Я вижу звезды. Я вижу свет, несущийся мне навстречу, и слышу шепчущие голоса позади меня. Мне остались считаные секунды до конца, и в этот путь я заберу с собой швейцарца.

– Поупу просто надо было в последний раз поиздеваться над кем-нибудь. А ты ошибся, ты сам знаешь.

– Я никогда не ошибаюсь.

– На этот раз ошибся.

Есть какое-то странное удовольствие в том, чтобы утаивать правду, которую я знаю, от этого человека в последние секунды его жизни. Поэтому я не рассказываю о последней просьбе Поупа, чтобы не доставлять швейцарцу радость.

Здесь нет места, чтобы хорошо размахнуться, но лезвие скальпеля более смертоносно, чем бритва. Лезвие скользит поперек его шеи, вздрагивает, когда я собираю все оставшиеся силы, чтобы рвануть свое оружие в сторону. Швейцарец, задыхаясь, раскрывает рот, его зрачки расширяются настолько, что я их вижу даже в этом темном помещении.

Его руки крепче сжимают мне горло. Вот оно. Это конец. Свет меркнет. Леди и джентльмены, Зои уходит. Но потом он слабнет и валится на пол, его ладони бьются о бетон. Я вытягиваю ногу и пихаю его в лицо так сильно, как только могу.

Голоса становятся громче. Свет приближается. Вот он, мой туннель, мой аварийный выход. «Прости меня, – говорю я своему ребенку, – прости, я не смогла стать для тебя хорошей матерью или хоть какой-нибудь. Прости, что я не смогла уберечь нашу маленькую семью».

Затем мой мир вспыхивает желтым, и я вижу, что он, мир, возможно, приберег для меня сюрприз. Нет никакого туннеля, а голоса, которые доносятся до моих ушей, принадлежат живым людям.

Надеюсь, они похоронят нас подальше от швейцарца.

– Вы это серьезно? – спрашивает сержант Моррис через стол.

Я медленно киваю.

Она вытаскивает пузырьки и пакетики из сумки и выстраивает их в ряд. Солдаты, марширующие через канцелярские горы.

Пол качается у меня под ногами. Или, может, это я качаюсь туда-сюда. Упирающаяся в стол ладонь не спасает положения. Мой мир – зыбучие пески.

– Там, откуда это взято, еще много. Но если вам нужно еще, то действовать надо быстро. Теперь нет охраны, хозяин фирмы мертв. Скоро все распотрошат.

– Я отправлю туда людей. Было бы неплохо, если бы вы пошли с ними. Нам нужно столько медикаментов, сколько мы сможем найти.

– Хорошо.

Мои слова с трудом находят путь наружу. Я опускаю кулак на стол рядом со своей ладонью. Тяжелый. Воздух раскален. Я что-то держу. Белый мешок. Не мешок, а лабораторный халат, завязанный тугим узлом.

Сержант Моррис морщится.

– Что там такое? Черт, милая, из него течет кровь.

– Ничего такого, – говорю я, – совсем ничего.

– Какое, в задницу, «ничего»! «Ничего» не выглядит как куча использованных прокладок.

Она пытается забрать его у меня, но я не отдаю свою ношу. Я сижу, сжимая узел между коленями.

– Ничего такого.

Я не умираю. По крайней мере прямо сейчас. И какое-то время я не могу определиться, меня это расстраивает или радует. Впрочем, мой ребенок жив, а это уже немало. Он танцует внутри меня, празднуя нашу победу. Нас по-прежнему двое.

Солнце, проникая через окно, касается меня своими лучами. «Понимаешь?» – спрашивает оно. Но я не понимаю. Нет, правда. Поэтому я просто улыбаюсь, пытаясь определить, кто из нас дурачок.

Я сажусь, все тело от макушки до кончиков пальцев стонет, прикасаюсь к зашитой ране, которая теперь не распахнется, как разодранный плюшевый мишка. Вокруг меня женщины. Они настороженно смотрят на меня, их лица угрюмы.