— Я вижу, вы переоделись, — сказала я, чувствуя, как пульс, стучавший в ушах, постепенно затихает.
— Простите? — Он удивленно поднял брови. — А, да… да, безусловно. Это был прекрасный совет. Впрочем, в этом маскараде я, наверное, напугал вас, если судить по позе, в которой до сих пор стоит ваш юный телохранитель. Поверьте мне, юноша, я совершенно не опасен. Как видите, я даже не решился постучать в вашу дверь — мне казалось, кто-нибудь из вас непременно рано или поздно выйдет на улицу, и тогда я мог бы его окликнуть…
— Зачем вы пришли? — спросил Мишка резко, оборвав его на полуслове; мне даже захотелось дернуть его за рукав, потому что человек, стоявший перед нами, выглядел таким слабым, таким обессилевшим, что на него совершенно не нужно было кричать.
— Дело в том, — начал он и замолчал, словно подбирая слова, — признаться, я составил целую речь, пока шел к вам, и стоя здесь, у ворот, я даже немного репетировал ее, но, боюсь, от волнения не сумею вспомнить ни единого слова. Мой зять… видите ли, он в некотором роде неисправимый оптимист, мой зять. До недавнего времени я рассматривал это его качество скорее как достоинство, но теперь, в сегодняшних обстоятельствах, боюсь, он слишком… недооценивает всю серьезность ситуации. Я вижу, вы из той же породы людей — и, возможно, в вашем случае это принесет свои плоды — вы энергичны и, что очень важно, — здоровы; кроме того, вас много. Мы прошли сегодня почти всю линию, которую вы любезно уступили нам, — и не нашли почти ничего, что могло бы представлять какой-то практический интерес. Кроме дров, безусловно, которых здесь предостаточно. — Он невесело усмехнулся. — Это дает основания надеяться на то, что, по крайней мере, мы умрем не от холода. Но вот голод — голод нам очень угрожает. Понимаете, там, откуда мы приехали, поставки продовольствия прекратились уже несколько недель назад, и все, что у нас есть, это… в общем, боюсь, мы не дотянем и до конца недели. Мой зять по-прежнему уверен, что мы найдем какие-нибудь припасы, и потому он отказался идти к вам за помощью, но я уже говорил вам — он оптимист, а я… я реалист, и прекрасно понимаю…
Он говорил и говорил, торопливо, сбивчиво и не смотрел на меня, а я с ужасом думала о том, что сейчас слова у него иссякнут и он замолчит, и поднимет глаза, и мне придется, глядя прямо в эти глаза, слезящиеся от холода за тонкими стеклами очков, совершенно не идущих к этому залихватскому треуху, сказать ему «нет», и потому я не стала дожидаться, пока он закончит говорить и взглянет на меня, и выпалила — неожиданно даже для себя самой, так громко, что он даже вздрогнул:
— Мне очень жаль, — он умолк, но глаз не поднял и все так же смотрел себе под ноги, — мне правда очень жаль, но мы ничем не сможем вам помочь. У нас впереди длинная зима, у нас дети, и мы просто не можем себе позволить…
Я так боялась, что он станет уговаривать меня, что скажет — а как же мы, у нас ведь тоже дети, помогите хотя бы им, но он сдался сразу же, после первых же моих слов, и как-то весь поник, стал совсем маленьким даже в своем огромном тулупе.
— Что ж, — сказал он медленно, — я совершенно не виню вас. Простите, что отнял у вас время. Доброй ночи, — и повернулся, и пошел прочь, скрипя валенками по снегу, а я светила ему фонариком вслед — то ли для того, чтобы ему было видно дорогу, то ли потому, что мне самой нужно было видеть его еще хотя бы недолго — тулуп на спине разошелся, и из неровной, длинной дырки вдоль шва торчали толстые нитки. Когда он почти уже скрылся из вида, я закричала ему вслед:
— Не сдавайтесь! Мы скоро уезжаем отсюда, сегодня или завтра, это очень большой поселок, и в округе есть еще такие же, во многих домах наверняка есть кладовки, можно найти сахар, консервы, варенье…
— Да-да, варенье, — глухо сказал он, не оборачиваясь, и несколько раз кивнул головой — задорные уши его дурацкой шапки запрыгали вверх-вниз. Потом он ушел.
Мы стояли с Мишкой в глубоком снегу у ворот и смотрели на кружок света, отбрасываемый фонариком, освещавшим теперь пустую улицу с широкой колеей, оставленной нашими машинами.
— Здесь и правда можно много всего найти, мы же нашли, — сказал Мишка неуверенно, а я ответила:
— Ох, Мишка. Слава богу, он не поднял глаз.
* * *
В эту ночь я спала очень плохо — меня мучил кашель, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, в котором в горле перестало бы наконец першить; под мерное Сережино дыхание я вела нескончаемые, долгие споры с нашим вечерним гостем, и мне пришла в голову как минимум сотня прекрасных, неопровержимых аргументов. Самое ужасное было то, что мы оба — и я, и человек, просивший меня о помощи, знали, что я права, что я имею право отказать ему, и поэтому мне хватило одной фразы, чтобы заставить его замолчать, поэтому он не настаивал и сразу ушел; но то, что мы оба знали это, не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно я себя чувствовала, и никакая логика не могла этого исправить.
Утром — уже после завтрака, но до того, как Сережа с папой отправились в очередную экспедицию, к нам снова пришли гости. Вначале мы услышали Андрея, деловито топавшего на веранде, стряхивая снег с ботинок, недовольный Наташин голосок, а потом дверь распахнулась, и все они вошли — привели даже Леню, который выглядел уже не таким бледным, хотя сразу попросил разрешения сесть на Ирину кровать и немедленно, со вздохом облегчения, тяжело опустился на нее.
— Мы пришли попариться в бане, — сказала Наташа, — это ужасно, мы неделю не мылись все. Вы же не будете возражать? — и она обвела нас взглядом.
— Ну брось ты, — сказал Сережа, — парьтесь, конечно. Одно ведро там есть, возьмите второе — тут, возле печки, согрейте воды. Я хотел за тобой зайти сегодня, — продолжил он, обращаясь к Андрею, — вместе побродить тут. Хочешь, пошли с нами, а вечером попаришься?
— Спасибо, — отмахнулся Андрей, — успею еще побродить. Вы когда уезжаете? Завтра?
Сережа кивнул, лицо у него было расстроенное.
— Ну, вот тогда и поброжу, — сказал Андрей сухо.
— Давайте, я вам хотя бы дров наколю, — сказал Сережа, и, подхватив ведро, торопливо вышел во двор. После его ухода в комнате наступила тишина — сложная и неуютная; удивительно было, что столько людей, находящихся в такой маленькой комнатке, могут так напряженно молчать.
Наконец Наташа зашуршала пакетом, который она держала в руках, и сказала:
— Вот же я идиотка. Андрюшка, я забыла шампунь. И мыло я тоже забыла, и расческу, одни полотенца положила только. Может быть, сходишь? На моей кровати, такая серая сумочка на молнии.
