Дверь Теда была открыта, комната за ней выглядела почти пустой. То немногое, что он повесил на стены — картина с человеком, удящим рыбу на закате, картина, на которой Мария Магдалина мыла ноги Иисусу, календарь, — исчезло. Пепельница на столе была пуста, но рядом с ней лежал один из бумажных пакетов Теда с ручками. Внутри были четыре книги в мягких обложках: «Скотский хутор», «Ночь охотника», «Остров сокровищ» и «О мышах и людях». На сумке дрожащим, но легко читаемым почерком Теда было написано: «Начни со Стейнбека. «Парни вроде нас», — говорит Джордж, рассказывая Ленни историю, которую Ленни готов слушать снова и снова. Кто эти парни вроде нас? Кто они были для Стейнбека? Кто они для тебя? Задай себе этот вопрос».
Бобби забрал книжки, а сумку оставил — боялся, что его мама, если увидит сумку Теда, снова станет как сумасшедшая. Он заглянул в холодильничек, но там не было ничего, кроме баночки французской горчицы и коробки соды для теста. Он закрыл холодильничек и поглядел по сторонам. Будто здесь никто никогда не жил. Вот только…
Он вернулся к пепельнице, поднес ее к носу и сделал глубокий вдох. Запах «честерфилдок» был очень силен и полностью вернул Теда назад: Тед сидит за этим самым столом и разговаривает о «Повелителе мух», Тед стоит перед зеркалом в ванной, бреется этой своей жуткой бритвой и слушает через открытую дверь, как Бобби читает ему проблемные статьи, которые сам он, Бобби, не понимает.
Тед, оставивший последний заключительный вопрос на бумажной сумке: Парни вроде нас. Кто эти парни вроде нас?
Бобби снова вдохнул, втягивая малюсенькие снежинки пепла, борясь с желанием чихнуть, удерживая запах в себе, запечатлевая его у себя в памяти, как только мог, крепко зажмурив глаза, а в окно доносился нескончаемый, неизымаемый лай Баузера, теперь призывая мрак, точно сон: руф-руф-руф, руф-руф-руф.
Он поставил пепельницу на стол. Потребность чихнуть исчезла. «Буду курить «честерфилдки», — решил он. — Буду курить их всю жизнь».
Он спустился по лестнице, держа книжки перед собой и вновь почти прижимаясь к перилам, когда спускался со второго этажа в вестибюль. Он проскользнул в квартиру, на цыпочках прошел через гостиную (его мать все еще храпела и даже громче, чем раньше) к себе. Книжки он засунул под кровать — как мог дальше. Если мама их найдет, он скажет, что их ему дал мистер Бертон. Это было вранье, но скажи он правду, она их отберет. Кроме того, вранье теперь не казалось чем-то таким уж скверным. Вранье могло стать необходимостью. А со временем — так и удовольствием.
Что дальше? Урчание в животе решило дело. Два бутерброда с арахисовым маслом — вот что дальше.
Он направился к кухне мимо полуоткрытой двери в спальню его матери, даже не подумав об этом, но затем остановился. Она ворочалась на постели. Ее храп стал прерывистым, она разговаривала во сне. Тихие стонущие слова, которые Бобби не удавалось разобрать, но тут он понял, что разбирать ему их и не надо. Он все равно ее слышал. И что-то видел. Ее мысли? Ее сон? Но чем бы это ни было, оно было жутким.
Он сумел сделать еще три шага в направлении кухни и тут поймал проблеск чего-то настолько ужасного, что дыхание замерзло у него в горле, точно лед: ВЫ НЕ ВИДЕЛИ БРОТИГЕ-НА! Он просто СТАРЫЙ ДВОРНЯГА, НО МЫ ЛЮБИМ ЕГО!
— Нет, — прошептал он. — Не надо, мам, не надо!
Он не хотел входить к ней, но его ноги повернули туда сами. И он пошел с ними, будто заложник. Он наблюдал со стороны, как вытянулась вперед его рука, как растопырились пальцы и толкнули дверь, чтобы она совсем открылась.
Ее кровать была застелена. Она лежала поверх покрывала в платье, согнув одну ногу так, что колено почти касалось груди. Он видел верх ее чулка и подвязку и потому вспомнил даму на календаре в «Угловой Лузе» — ту, которая вылезала из машины, а юбка у нее задралась почти выше ног… но только у дамы, вылезавшей из «паккарда», над верхом чулок не чернели синяки.
Лицо Лиз между синяками было красным, волосы слиплись от пота, щеки перемазались в смеси слез и соплей с косметакой. Когда Бобби вошел в дверь, под его ногой скрипнула половица. Лиз закричала, и он встал как вкопанный, не сомневаясь, что ее глаза сейчас же откроются.
Но она не проснулась, а перекатилась от него к стене. Здесь, у нее в спальне, хаотический поток мыслей и образов, извергавшийся из нее, не стал яснее, а только более резким и душным, точно запах пота, исходящий от больного. И сквозь все пробивались звуки — Бенни Гудмен играл «Прыжок в час дня», а еще запах крови, стекающей вниз по ее горлу.
«Вы не видели Бротигена, — думал Бобби. — Он старый дворняга, но мы любим его. Вы не видели…»
Прежде чем лечь, она опустила шторы, и теперь в спальне было очень темно. Он сделал еще шаг и снова остановился — у столика с зеркалом, перед которым она иногда сидела, накладывая макияж. Там лежала ее сумочка. Бобби подумал о том, как Тед его обнял — чего Бобби так хотел, в чем он так нуждался. Тед поглаживал его спину, подпирал ладонями его затылок. «Мои прикосновения передают… что-то вроде окна», — сказал ему Тед, когда они возвращались на такси из Бриджпорта. И теперь, стоя возле гримерного столика своей матери и стиснув кулаки, Бобби попробовал заглянуть через это окно в ее сознание.
Он увидел обрывки того, как она возвращалась домой на поезде, одиноко скорчившись в уголке, заглядывая в десять тысяч задних дворов между Провиденсом и Харвичем, чтобы как можно меньше людей могли рассмотреть ее лицо; он увидел, как она обнаружила ярко-зеленый брелок на кольце для ключей на полке возле стакана с зубной щеткой, когда Кэрол надевала ее старую блузку; увидел, как она вела Кэрол к ней домой, задавая ей один за другим вопросы, вопросы, вопросы, будто выстреливала их, как пули из автомата. Кэрол, слишком потрясенная и измученная, чтобы притворяться, ответила на них все. Бобби увидел, как его мать шла — хромая — в Коммонвелф-парк, услышал, как она думает: «Если бы хоть какую-то пользу извлечь из этого кошмара, если бы хоть какую-то пользу, хоть что-нибудь…»
Он увидел, как она села на скамью в тени, потом встала и пошла в сторону «Любой бакалеи», чтобы купить порошки от головной боли и бутылку «Нихай» запить их, а потом вернуться домой. И вот тогда, когда она совсем уже выходила из парка, Бобби увидел, как она заметила что-то прикнопленное к дереву. Эти «что-то» были прикноплены по всему городу; она, наверное, прошла мимо двух-трех по дороге в парк, но не заметила, потому что была занята своими мыслями.
Вновь Бобби ощутил себя пассажиром в собственном теле, просто пассажиром. Он смотрел, как его рука протянулась, увидел, как два пальца (те самые, на которых через немногие годы появятся желтые пятна заядлого курильщика) задвигались, будто лезвия ножниц, и ухватили то, что торчало из ее сумочки. Бобби вытащил лист, развернул его и прочел первые две строки в слабом свете, падавшем в дверь спальни.
