— Идея такой рационалистической веры, обожествления знания, как вам известно, легат, принадлежит все тем же утопистам. У нас ею воспользовались, чтобы хоть как-то возместить отсутствие самого могучего инструмента, формирующего нравственное сознание, — искусства.
— Вот чего я не могу понять, Дезар. Как основатели вашего общества, люди отнюдь не темные, могли выбросить на свалку художественное творчество?
— Дело обстояло не совсем так, легат. Никто не покушался на убийство муз, и на Гермесе не складывали костров из книг. Просто искусство не поощряли, поскольку в глазах фанатичных технократов оно не играло позитивной роли и лишь отвлекало людей от главной жизненной цели — совершенствоваться в своей специальности. Если первое поколение колонистов еще питало пристрастие к литературе, живописи, музыке, то последующие стали от них отвыкать, тем более что никто не печатал романов, не ставил пьес, не снимал художественных фильмов. Иначе говоря, искусство не убивали, оно тихо скончалось само от недоедания.
— И еще один вопрос, Дезар. Ну, хорошо, искусство мешало технократам, не вписывалось в их идеальную схему, и они его похоронили. Но объясните мне, как случилось, что гермеситы, достигнув известных успехов в технике, ухитрились утерять космоплавание? Кстати, где находятся корабли, доставившие пионеров на планету? Всякий раз, когда я спрашивал об этом, мои собеседники предпочитали уходить от ответа.
— Да, этот эпизод нашей истории находится под секретом. Дело в том, уже в первые десятилетия, когда гермеситские порядки приобрели отчетливые очертания, нашлись люди, которым все это не понравилось. Они попытались предостеречь общественное мнение, высказав убеждение, что упор на техническую цивилизацию и обожествление профессионализма может иметь самые пагубные последствия. От них отмахнулись. Им не оставалось ничего другого, как вернуться на Землю, и удалось привлечь на свою сторону нескольких технарей. Власти, естественно, этому воспротивились, произошло столкновение, в итоге которого космолет, готовившийся к старту на Землю, был взорван. И тогда один из фанатиков, пользовавшийся огромным влиянием, заявил, что гермеситы должны уничтожить оставшиеся корабли, как ахейцы сожгли свои суда у стен Трои, чтобы никогда и никто не мог покинуть планеты. Заодно было принято решение порвать связь с Землей, дабы никто не помешал успешному завершению великого эксперимента. Так Гермес оказался на долгие столетия отрезанным от других цивилизаций.
— Скажите, Дезар, неужели все это время не повторялось попыток сопротивления?
— Они были и есть, но лишь в виде пассивного протеста. Заложенная в натуре человека инстинктивная тяга к универсальности неистребима, она прорывается здесь и там вопреки всей давящей громаде гермеситского истэблишмента — законов, церкви, традиций, предрассудков. У нас не принято говорить об этом вслух, но все знают о существовании секты универов. На своих сборищах они поносят тотальный профессионализм и посвящают друг друга в клановые тайны. Гонимые властями, эти люди по-своему ищут способа реализовать истинно человеческую потребность во всестороннем развитии. Однако в наших условиях и эта форма самовыражения поневоле приобрела уродливый вид. Универы отрицают девятибожие, но только для того, чтобы поклоняться все тому же единому божеству — Разуму. Их мысль остается замкнутой в технократическом круге, им не приходит в голову, что само понятие ratio несовместимо с любой религией, включая ту, которая возводит на пьедестал науку.
— Вы правы, когда я спросил у Мендесоны, есть ли на Гермесе ереси, он уклонился от ответа.
— Мендесона? Бородатый начальник канцелярии Сената?
— Да.
Дезар рассмеялся. Тропинин взглянул на него вопросительно.
— Вам покажется это забавным, легат, но дело в том, что Мендесона сам сектант, только другого рода.
— То есть?
— Подобно тому, как в низах общества сложилась секта универов, в верхах сформировалась своего рода масонская ложа. Так вот, бородач — ее Великий магистр.
— И чем же занимаются ваши масоны? — спросил до крайности удивленный Тропинин.
— Да тем же, чем и универы. Вдобавок читают стихи, слушают музыкальную классику, показывают друг другу свои живописные полотна. Печально, не правда ли, что искусство стало всего лишь изысканным развлечением снобов. Для людей, принадлежащих к высшему кругу, это форма творческого наслаждения, испытание возможностей ума. Ревностно охраняя общественный порядок, на котором зиждется их благополучие, они нарушают его втихомолку. Конечно, речь идет о группе избранных, им приходится скрывать свою измену профессиональному кланизму от своих же соратников-обскурантов, что придает дополнительное острое ощущение их тайным сходкам.
— Поразительно! Как же относится к этому Великий математик, не может же он не знать о втором лице своего помощника?
— Он, безусловно, знает, потому что сам состоит в ложе.
— Ула, — позвал Ром.
Она открыла глаза и, сонная, потянулась в его объятия.
— Пойдем, соня, я тебе кое-что покажу.
Они вышли во двор, Ром подвел ее к зеленеющим грядкам.
— Видишь, какая здесь плодородная земля. Семена, что я высадил в день нашей свадьбы, уже дали первые всходы.
— Ты кудесник, — сказала Ула, рассеянно взглянув на грядки. И неожиданно добавила: — Знаешь, мы, должно быть, убоги — ты со своей агрономией и я со своей математикой. Ничего сверх того не умеем. И ничто уже нас не изменит.
— Ерунда, — возразил Ром, — мы молоды, у нас впереди целая жизнь.
На крыльце появился робот.
— Пожалуйте завтракать.
— А ты, Робби, как думаешь, способен человек овладеть несколькими профессиями?
— Я думаю, хозяин, человек способен на все. Он всемогущ, раз уж сумел создать себе в помощь нас, роботов. Только… — робот замялся.
— Не стесняйся, говори.
— Не в обиду вам будь сказано, все это блажь, хозяин. Каждый должен хорошо делать одно дело, к которому приставлен. Взять меня. Я сконструирован как повар. Кому будет польза, если вдруг мне втемяшится в голову знать и то, что полагается роботу-полицейскому или роботессе-медсестре?
— Но ведь ты робот, не человек.
— А какая разница?
Ула засмеялась.
— Ладно, Робби, пойдем посмотрим, чем ты собрался нас потчевать.
После завтрака они отправились верхом на прогулку и открыли для себя новые пленительные уголки горного края. На обратном пути Уле захотелось пить, деревня оказалась рядом, и она предложила заехать.
