Потом последовали годы упорного труда, когда мысли о двери отошли на второй план. И лишь недавно она снова напомнила о себе, да так зримо, что мной овладело чувство, будто весь мой мир заволокло какой-то тонкой тусклой пеленой. И я думал о ней с тоской и печалью, полагая, что больше никогда уже не увижу ее. Возможно, я был слегка переутомлен, а может, у меня наступил кризис среднего возраста. Не знаю. Но яркие краски бытия, всегда наполнявшие меня энергией, неожиданно померкли, и это теперь, когда назревают важные политические события и нужно особенно интенсивно работать. Странно, не правда ли? Я начинаю уставать от жизни, и все ее дары при ближайшем рассмотрении кажутся мне ничтожными. С некоторых пор я вновь испытываю мучительное желание вернуться в зачарованный сад. Да… моему взору еще три раза было ниспослано вожделенное видение.
— Сада?
— Нет, двери. И я не вошел.
Уоллес наклонился ко мне через стол, и, когда он опять заговорил, в его голосе звучала неизбывная печаль.
— Трижды у меня был шанс — трижды! Я поклялся, что, если когда-нибудь заветная дверь окажется предо мной, непременно войду в нее, убежав от всей этой суеты и накала страстей, от блестящей мишуры тщеславия и утомительной тщеты. Войду и уже не вернусь. Останусь там навсегда. Я поклялся, и мог это сделать, но… так и не вошел.
Три раза в течение одного года мне была дарована такая возможность, и все-таки я не вошел в зеленую дверь. Три раза за минувший год.
Первый раз это случилось в тот вечер, когда произошел резкий раскол при обсуждении Закона о выкупе арендных земель, правительству тогда удалось спастись благодаря перевесу всего в три голоса. Помнишь? Никто из нас — как, полагаю, и большинство со стороны оппозиции — не ожидал, что будет рассматриваться этот вопрос. И мнения раскололись, подобно яичной скорлупе.
В тот вечер мы с Хочкиссом обедали у его кузена в Брентфорде, оба были без дам, и, когда нас вызвали по телефону, мы, воспользовавшись машиной хозяина, сразу помчались в парламент, едва успев к голосованию. По пути мы проехали мимо двери в стене — призрачной в лунном сиянии и в то же время абсолютно реальной, с яркими желтыми бликами в свете фар нашей машины. Несомненно, это была она — «моя» дверь! «Бог мой!» — воскликнул я. «Что?» — спросил Хочкисс. «Ничего!» — ответил я. Момент был упущен.
«Я принес огромную жертву», — сказал я руководителю нашей партии, когда прибыл. «Все мы чем-то пожертвовали!» — бросил он на бегу и поспешил дальше.
Не думаю, что я мог тогда поступить иначе.
Второй шанс мне представился, когда я спешил к умирающему отцу, чтобы попрощаться с моим суровым стариком. И опять же — требования жизни в тот момент были для меня превыше всего.
Но в третий раз обстоятельства не препятствовали мне. Случилось это неделю назад. Я испытываю глубокое раскаяние, вспоминая о произошедшем. Я был с Баркером и Ральфсом — теперь уже не секрет; что у меня состоялся разговор с Баркером. Мы обедали у Фробишера, и беседа наша приняла личный характер. Мое участие в новом, реорганизованном, кабинете было еще на стадии обсуждения. Да, да. Теперь уже все решено. Об этом пока не следует говорить, но и скрывать от тебя нет причин… Да, спасибо, спасибо! Однако позволь досказать.
Тем вечером интересующий меня вопрос буквально витал в воздухе. Мое положение было крайне щекотливым. Я очень хотел расспросить Баркера, узнать от него что-то более определенное, но мешало присутствие Ральфса. Мне стоило огромных усилий поддерживать легкий, непринужденный разговор, не касаясь впрямую волнующей меня темы. И, тем не менее, пришлось. Дальнейшее поведение Ральфса подтвердило, что я был прав, проявив осторожность… За Кенсингтон-Хай-стрит Ральфс собирался покинуть нас, вот тогда-то я и огорошу Баркера внезапной прямотой. Иной раз жизнь вынуждает нас прибегать к такого рода уловкам… И именно в этот момент я краем глаза уловил белую стену с зеленой дверью…
Разговаривая, мы прошли мимо стены. Я прошел мимо. Как сейчас вижу на белой стене темную тень четко очерченного профиля Баркера, его складной цилиндр над выступающим носом, мягкие складки его кашне, а следом — моя тень и тень Ральфса.
Я прошел в каких-нибудь двадцати дюймах от двери. «Что, если, попрощавшись с ними, взять и войти в эту дверь?» — спросил я себя, не в силах отделаться от возбуждения в предвкушении разговора с Баркером. В ворохе одолевавших меня проблем, мне так и не удалось найти ответ на этот вопрос. «Они решат, что я сошел с ума», — пронеслась в голове отрезвляющая мысль. «Предположим, я сейчас исчезну… — продолжал я размышлять. — Загадочное исчезновение видного политика!» И выбор был сделан. В критический момент чашу весов перевесили мелкие светские условности, которые во множестве своем тонкой паутиной опутали мое сознание.
Уоллес посмотрел на меня с грустной улыбкой и сказал:
— Я по-прежнему здесь. Здесь, — повторил он. — Я упустил свое счастье. Три раза в этом году мне была дарована возможность войти в заветную дверь, ведущую в мир гармонии, покоя, согласия, блаженства, невообразимой красоты и такой бесконечной любви, какую ни один человек на земле не способен даже представить. И я отверг это, Редмонд, и уже никогда не смогу попасть туда…
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Да, знаю. Теперь мне остается лишь честно выполнять свой долг, решая проблемы, которые так сильно удерживали меня в судьбоносные моменты моего жизненного пути. Ты говоришь, я добился успеха — этой вульгарной, докучливой мишуры, неизменно вызывающей у всех зависть. Ну, добился.
Уоллес сжал в кулаке грецкий орех и протянул мне свою большую ладонь с раздавленными кусочками скорлупы и ядер.
— Вот он, мой успех! Я должен тебе кое-что сказать, Редмонд. Потеряв возможность вернуться в зачарованный сад, я словно утратил частичку самого себя. Уже два месяца, вернее, почти десять недель, я практически не работаю — так, минимум необходимого по самым неотложным делам. В моей душе нет покоя — лишь неуемное сожаление. По ночам, когда меньше риска с кем-нибудь встретиться, я выхожу из дома. И брожу по улицам. Да… Интересно, что подумали бы люди, узнав об этом? Член совета министров, глава самого ответственного департамента, бродит, горюя, в одиночестве, чуть ли не во весь голос сокрушаясь о какой-то двери и каком-то саде!
IVНе могу забыть бледное лицо Уоллеса и его глаза, в которых появился незнакомый угрюмый блеск. Сегодня вечером я вижу этот образ моего друга особенно отчетливо. Я сижу на диване, вспоминая его слова, звук его голоса, а рядом лежит вчерашний вечерний выпуск «Вестминстерской газеты» с извещением о его смерти. В клубе за ланчем только о нем и говорили — о нем и о его загадочной кончине.
