Но сейчас тебе десять, и ты уже начинаешь замечать ужас, боль, недоумение в глазах, в искаженных чертах и дерганых движениях.
Встаешь с кушетки, приближаешься к котенку. Ласково берешь его на руки, прижимаешь к себе. Ник продолжает хихикать в углу. Прикосновение успокаивает котенка, но в то же время причиняет мучения, ведь большей частью он собран из неприкрытого мяса. Животное хочет замурлыкать, но вместо этого корчится в кашле. Еще секунду ты держишь его на руках, потом опускаешь ладонь на шею и делаешь поворот. Тельце беспомощно обмякает.
— Николь!
Тебе не нужно отвечать: твои пылающие глаза, побелевшие, плотно сжатые губы говорят ему все, и когда ты выходишь на задний двор похоронить котенка, брат идет следом и плачет.
Впрочем, уже на следующей неделе он откопает несчастное создание, запрется на кухне, где ты не сможешь осуждать и указывать на недостатки, и продолжит свои опыты. Он будет продолжать их, пока не поймет, что не наделен достаточным талантом или терпением, чтобы создать нечто полностью независимое, долговечное. Затем придет благотворное отрицание, отвращение к бионаборам из хромосом и кусочков плоти и, наконец, — увлечение голоискусством.
Выходит, что в первый раз, когда ты думала и действовала иначе, чем Ник, когда не стала повторять его, а он тебя, это случилось из-за котенка. В тот день ты по-настоящему осознала, что отличаешься от брата. И можешь, если пожелаешь, освободиться от его влияния.
Еще неделя проходит будто в сером тумане. Жизнь похожа на медленный сон, осенний заморозок, судно с обвислыми парусами. Мысли ворочаются лениво, неохотно, точно тяжелая глубоководная рыба, привязанная к поверхности нитью воспоминаний.
У тебя вечеринка. Стоит зима, обширные стены обвили город-подарок подобно искристым лентам из металла, и ты затерялась в этих лентах: особо заказанный ради праздника зал был встроен прямо в них. На зов явились все твои приятели — с работы, знакомцы из других городов и, конечно, голограммы. Как их зовут? А какая разница? Ведь они взаимозаменяемы, взаимоподменяемы. Темные блюдца лиц, жаждущие света. Со всех сторон, окружая тебя, приятно звякают серебряные приборы, журчат беседы. Вина, горы кальмаров и лобстеров. Смех. Сетования. Споры по работе. Судачат о новом начальстве, о соревнованиях, о последних увеселениях в районе Канала.
Этой ночью Ник не отпускает тебя. Он везде — в тени мужчины на стене с чайными обоями, в полузабытых разговорах о голоискусстве. Запавшие щеки дебютанта, небрежное высокомерие юного композитора, кислая улыбка его смущенной жены — всюду он. Как и тот неловкий официант, брат вечно возился с бутылками, не умея вытащить пробку с первого раза.
Ты ждешь, чтобы кто-нибудь, кто угодно, спросил про Ника, хочешь излить накопившуюся тревогу. «А, мой брат? — сказала бы ты. — Не знаю. Правда, понятия не имею. Мы собирались вместе поужинать, а он не пришел. Думаете, нарвался на неприятности? Может, я зря беспокоюсь?»
Однако никто не спрашивает, ведь Ник — пустое место для всех, кроме тебя.
До слуха доносятся волны ленивых и оживленных разговоров, остроумные, но чересчур предсказуемые шутки, вычурные ответы, и сердце спохватывается: ведь оно хотело забыть, что, по сути, ты всего лишь… в лучшем случае чье-то бледное воспоминание, а в худшем — давно угасший призрак. Ты царишь над этим торжеством, будто щедрый хранитель времени, часовщик, отмеряющий и отмеряющий минуты вплоть до самого конца.
Взгляд устремляется к мерзлому краю мира. Рядом с тобой стоит один приятель, его зовут Рубен, и он голограмма, след от прозрачного облачка.
Тоска. Вдруг накатывает тоска, и ты сама не знаешь отчего. Где-то снаружи прыгают среди угрюмых волн псевдокиты, плодятся сейлберы и дремлют акулы брюхом на песке, акулы, чьи миндалевидные глаза упоены грезами. Мало кто задумывается или подозревает, что и там вершится круг жизни.
Весь этот круг жизни свершается в неизвестности, которая никого не раздражает, не расстраивает — разве что стаи серебристой рыбешки то здесь, то там проворными стежками прошивают океанскую гладь и вновь исчезают.
Почему же Ник стал похож на серебряных рыбок? Что отняло у него покой и чувство полноценности, способность быть счастливым, не прилагая тяжких усилий?
— Тебе надо было пойти в голохудожники, — сказал он однажды. — Страшно подумать, что бы ты натворила.
Вот именно, братишка. Страшно подумать. Например, создала бы котенка с гранеными глазами на пяти ногах. А если я хочу проплыть по жизни никем не замеченной, невидимой, невесомой? Что, если так жить проще, приятнее?..
Ты уходишь с вечеринки пораньше, удаляешься в комнату, где есть кровать и полно сексуальных игрушек. Твой спутник очень хорош в постели, хотя и голограмма. Шепнув на ушко два-три слова, он разом снимает болезненное напряжение, страх. Ты извиваешься под гипнозом эфемерных ласк и думаешь: «Ничего-то здесь не случается», сама не зная, о тебе ли речь или о городе.
* * *
Две недели ты просто ждешь: по утрам добираешься на работу, высиживаешь десять часов над байтами, битами, цифрами, кодами, а вечерами бредешь домой, иногда вместе с Тиной или Джорджем, товарищами по работе. Порой ходишь на виртуальные или реальные свидания, познакомившись через Сеть. Но некая часть тебя постоянно ищет Ника: в толпе, на уличных перекрестках, даже во время виртуальных поездок в Циндел и Балтаказар.
На рабочем месте ты вдруг забываешь о подпрограммах и подподпрограммах и начинаешь тревожиться за брата. Полусонно танцующее сияние голографических экранов окутывает тело подобно одежде, наряду, мундиру. Это твои боевые доспехи. Бывает, манипулируя реальностью и меняя ее конфигурации, ты вроде бы чувствуешь, как шипит и потрескивает сухой электрический воздух.
Но в конце концов техника простовата — либо старые коды, которые нужно вводить, барабаня по настоящим клавишам или используя систему, распознающую голос, либо машины полувековой давности с лимитированным ИИ (люди с большой осторожностью поработили и усмирили их), которым ты не довернешь и которых практически не понимаешь: последние пережитки единого разума, некогда управлявшего городом. «Современные» технологии — голограммы и все их племя — созданы сто лет назад, однако с ними ты почти свыклась. Тебе нравятся чипы в ногтях и собственный вид, как у музыкантши, из пальцев которой струятся данные в виде световых потоков.
Хорошие программисты теперь наперечет, ведь город съеживается и все отчаяннее погружается в забытье вымирания. Не будь на свете тебя и тебе подобных, машина власти со скрежетом застопорилась бы — тысячи поездов сошли бы с рельсов, сто тысяч поливально-моечных установок ожили бы в полночь, не дожидаясь полудня, транспортные средства на воздушной подушке немедля принялись бы сталкиваться и вспыхивать подобно кратковечной металлической моли.
