Минутная стрелка движется побыстрей.
Как папа.
А самая маленькая стрелочка бегает быстро-быстро.
Как бегают маленькие.
Стрелка-дедушка показывает часы, стрелка-папа — минуты, а самая маленькая стрелочка — секунды, потому что она и секунды не может на месте посидеть.
Папа минуты не может на месте посидеть.
А дедушка сидит целый час. Для него часы пролетают так, как для других минуты и секунды.
Грустно дедушке, что для него так быстро пролетают часы, и чтоб отвлечь его от этих невеселых мыслей, у него то и дело спрашивают; который час?
Слышите, как?
Не которая минута.
Не которая секунда.
А который час.
Из уважения к дедушке.
У этого рода еще сохранились признаки женского, хотя ему все чаще приходится быть мужским.
Возьмите Трудягу. Целый день на работе, а там по хозяйству — и женские, и мужские дела. Давно уже не помнит Трудяга, как делятся женские и мужские обязанности: кто кому уступает место, кто кого пропускает вперед.
Умница диссертацию защищает. Не поймешь — он или она: по самую макушку сидит в своей диссертации. Смеется над Умницей Невежда (кстати, он смеется или она?); иной, мол, Тупица живет, горя не знаючи, а ты, Умница, ночей не спишь… Ты посмотри. Горемыка, как твой сосед Пройдоха живет! Как твой сосед Хапуга живет!
Действительно, посмотришь — руки опускаются. Не хочется диссертацию защищать.
Может, лучше прожить век Невеждой? Может, лучше прожить Ханжой, Пронырой, Продувной Бестией?
Попробуем ответить на этот вопрос. Вот вытащим Умницу из диссертации и все вместе ответим.
СОРОКА-ВОРОНА КАШКУ ВАРИЛА…
Почему я, жаворонок, в чистом небе пою? Я бы с удовольствием пел где-нибудь в другом месте. На дереве, например. У нас отличные есть деревья, высокие, стройные. С такого дерева запеть — далеко слышно.
Так они что придумали? Я про наших птиц говорю. Разделили между собой все деревья, обсели, что называется, и пускают на них друг дружку по знакомству. Я тебя на свое, ты меня на свое.
Допустим, зяблик сидит на ольхе, а воробей на осине. Таи зачем ему, зяблику, пускать на ольху соловья? Он лучше пустит воробья: хоть воробей и не так хорошо поет, зато потом его, зяблика, к себе на осину пустит. И будет зяблик петь в двух местах: у себя на ольхе и у воробья на осине. А пустит еще дятла с акации — в на акации запоет.
А вы еще спрашиваете, потому у нас, вместо соловьиных трелей, сплошное чириканье. Они же все деревья обсели — не пробьешься.
Я тут недавно песенку сочинил. Наши говорят, с такой песней не стыдно и на тополь. Сунулся я на тополь — куда! Там уже свои чижики-пыжики, свои сороки-вороны.
— Не слишком ли, — спрашивают, — для вас высоко?
— Не слишком, — говорю, — я в небо поднимаюсь и выше.
— В небо — пожалуйста. А здесь все-таки дерево, солидная трибуна. Послушайте сначала, как другие поют.
Послушал я.
Знаете, как сорока-ворона кашу варила, деток кормила? Тому дала, тому дала, тому дала, тому дала, маленькому недостало. То же самое и у них. Они ведь, когда поют, больше про кашку думают, чем про песню. Где ж тут достанет маленьким — достало бы большим!
Наши говорят: одной кашкой сыт не будешь. Правильно говорят.
Обратите внимание: те, которые одной кашкой живут, никогда не бывают сытыми.
ПАССАЖИР ЧИЖИК, ВЫЛЕТАЮЩИЙ ДО ХАРЬКОВА
(Рассказ зяблика)
Мы всегда недовольны. И то у нас не так, и это не по-хорошему. И не те птицы на деревьях поют, и не те, какие надо, наедаются досыта. А я вам так скажу: слишком хорошо живем. Чересчур хорошо живем, вот в чем главная причина.
Сижу я недавно в аэропорту. Смотрю, как самолеты взлетают и на землю садятся. Они, пока не взлетят, такие большие, а потом становятся маленькие. А те, которые садятся, наоборот: сначала маленькие, а потом большие.
Сижу я и думаю: почему так? Я сколько летаю, а все одинаковый: что там, в небе, что здесь, на земле. Да если б меня так все время то сжимало, то раздувало, я б давно лапки откинул, дал дубаря. А мы не ценим. Своего не ценим. Все на чужое заглядываемся. А на что заглядываться? У них только успевай сжиматься да раздуваться…
Так я, значит, думаю, пока на аэродроме сижу. И вдруг слышу:
— Пассажир Чижик, вылетающий до Харькова! Подойдите ко второму окошку.
Опять, думаю, Чижик куда-то летит, опять ему у нас не нравится. Раньше он все на юг улетал, а теперь почему-то в Харьков. Интересно узнать, что у него там в Харькове. И почему его ко второму окошку подзывают.
Заглянул, а это не Чижик. Другой. Просто такая фамилия.
И стоит этот другой по фамилии Чижик у второго окошка, а ему говорят:
— Сегодня не полетите.
И он, представьте себе, не летит.
Да если бы мне сказали: «Зяблик, ты сегодня не полетишь»… Я бы им в глаза рассмеялся.
А этот не смеется.
— Мне, — говорит, — на работу. — И так жалко заглядывает в глаза.
Слыхали? На работу! Пусть бы мне кто-то сказал, что мне нужно на работу, пусть бы сказал…
А мы — недовольны.
Нет, надо нам устроить аэродром. И чтоб каждого подзывали к окошку и говорили, кто полетит, а кто не полетит. И куда полетит, чтоб говорили, а не так — кому куда вздумается. И чтоб нас все время то сжимало, то раздувало, то сжимало, то раздувало…
Вот тогда бы мы были довольны. Всем довольны. И Чижик наш никуда бы не улетал, а сидел на месте, как этот, из Харькова.
ТРИ ЖИЗНИ
(Рассказ кролика)
У нас на последнем общем собрании выгнали волка из хищных. В травоядные перевели. За превышение полномочий.
Выгоняли единогласно, при одном воздержавшемся.
Бык воздержался:
— Он, — говорит, — у нас всю траву сожрет.
Записали мнение быка в протокол, чтоб ему при случае вспомнить. А волка перевели в травоядные.
Травы в этом году уродили высокие, но волка, известно, сколько ни корми… В хищных привык, не хочется ему в травоядные.
— Будешь огрызаться, — сказали, — еще дальше переведем. В грызуны.
Тут, конечно, я взял слово для справки.
— Почему, — говорю, — в грызуны — это дальше? Мы в грызунах всю жизнь, и нам, может, неприятно, что наша жизнь для кого-то наказание.
— Плохо, когда своя жизнь наказание…
Записали и эту реплику быка.
Однако все же вынесли на обсуждение вопрос: какая жизнь может служить наказанием? У хищных своя жизнь, у травоядных своя, ну, и у грызунов своя, естественно. Если их между собой сравнивать, то, возможно, одна перед другой проиграет, но если не сравнивать, то вполне можно жить.
