— Ладно, — с достоинством смирился Мареев. — Я его в коридоре подожду.
Вышел, прижег, затянулся. Дрова и дрова. А еще «Родопы»!
Что? Там, у Люськи, где «его нет! и не будет!» невнятный пробормот. Кто-то с кем-то. Не сама же с собой! Вслушался. Люська:
«…застукала его за сеансом связи…»
Мареев раздавил «дрова и дрова», предупреждающе кашлянул (я предупредил, а вы как хотите!) и резко дернул ручку.
Люська рухнула обратно в кресло. Квадратно-гнездовой вход в кабинет Кириллова был закрыт. Но только что. Голову на отсечение — только что! Взрезанная корреспонденция порхнула со стола вверх и в стороны, как поднятая свистом голубятня. Свиста не было, а вот волна воздуха была. От двери. Но не входной, а дермантиново-кабинетной. И ее не только захлопнули миг назад, но еще навалились всем телом с той стороны — не пуская, если будут ломиться. Очень ясное впечатление возникло.
Люська, не выпуская ножниц, подметала пол ладонью, сбивая бумажки в стаю. Хрупко звякали серьги, волосы упали вперед, занавесили лицо, обнажив затылок. Затылок прямо-таки провоцировал, чтобы по нему треснуть в сердцах.
Мареев мысленно так и сделал, а наяву насупил голос и официально осведомился:
— Сегодня будет считаться, что я на работе? (Кивок). Тогда я пройду медкомиссию. (Кивок). Ну, я пошел. (Кивок). А то еще надо успеть подорвать всю эту контору к псам собачьим!
Он готовил себя к уговорам очереди: мужики, мне ребенка из садика еще забирать, мне надо… Но, оказалось, готовил зря… Обычно неколебимые мужики (у нас тоже ребенок! у нас — на смену заступать! у нас тоже срочно!) специфически расступились, как перед «звездой» экрана ли, футбола ли, эстрады ли — впереди-позади-вокруг толпа, но не препятствует движению, смыкаясь за, размыкаясь перед. А толпа — ого-го! Сказано же: «Все непрошедшие не будут допущены…» Мареев мимолетно удивился, отметил нестройное шу-шу-шу. Вошел.
— Мареев Константин Андреевич.
— А на самом деле? — врач был со смоктуновщинкой. Оскал: то ли «рад видеть», то ли «щас горло перегрызу!» Общение с пациентами определенного толка накладывает все-таки свой отпечаток. Кто придумал психиатра в ежегодной медкомиссии?! Хотя, судя по сегодняшнему дню, не дурак придумал.
«Мареев Константин Андреевич». И ведь смотрит, псих в халате, в его, мареевскую, карточку, но: «А на самом деле?»
— Наполеон Бонапарт! — вызвал на неприязнь Мареев. — И уточнил: Первый. Который император.
— Вот это уже ближе к истине! — профессионально-баюкающе пропел псих…х-хиатр.
— Что?!
— Ничего, ничего. Все у нас хорошо. У вас ведь все хорошо?
— На Корсике? — передразнил Мареев врачебный оскал.
— На Корсике, — подтвердил врач и сообщнически сощурился. Мол, мы-то с вами зна-аем, что ни на какой не на Корсике, а… сами знаете где.
— Трудно! — напоказ вздохнул Мареев.
— Понимаю. Понима-аю. Поможем! Непременно поможем!.. Что вы здесь видите?! — врач внезапно сунул под нос пеструю мозаичную картинку, где сквозь мешанину и наслоение красок явственно проступала большая толстая «М».
Мареев не первый раз проходил медкомиссию и был знаком с этим, так сказать, тестом. Но его подмывало сдерзить под спудом всех нынешних ненормальностей с психом-психиатром в придачу. Подмывало и подмыло:
— Небо в алмазах!
— Правильно! — оскал у врача заполз аж за уши. — Ностальгия… — поделился он раздумчивым соображением с мареевской карточкой, что-то туда корябая. — Жевать не лень?
— Лень! — понесло Мареева.
— Неврастения умеренная, — сообщил врач карточке. — Как у вас с ганглием?
Мареев расплошно бросил на себя взгляд, спохватился:
— А что, собственно, вас интересует? С ганглием?
— Не беспокоит? Не перенапрягается?
— Не должен! — наугад заявил Мареев, придав категоричной твердости голосу.
— Правильно! Пра-авильно! Пациент пребывает в уверенности. В то время как… А мне вот сдается, — сказал врач уже не карточке, а непосредственно Марееву, — сдается мне, что ганглий-то у вас расша-атан. Утомился ваш ганглий.
«Беспокоит, перенапрягся, расшатан, утомился». Махровый букет! Мареев не стал уточнять. И так уже этот… в халате что-то накропал в карточку. Дошутился!
Потом врач крутил Мареева на спецстуле. Потом бил молотком по колену. Потом… словом, весь комплекс. И лабиринт Роже Ламбера, за который сел напарником сам псих…хиатр. Тут-то Мареев ему показал! Подумаешь, Роже Ламбер, когда он, Мареев, целый тренажер разработал! Сейчас этот халат убедится и перестанет скалиться!
Халат убедился и сел за стол переговоров с мареевской карточкой. Переговаривался с ней по-латыни. Звучало это… Звучало это… Короче, это звучало! Одновременно врач держал запястье Мареева свободной рукой, слушал пульс.
Мареев чуть не подпрыгивал от нетерпения. Как боксер перед объявлением результата, когда рефери еще не приподнял вверх его кулак в перчатке, но «мы-то с вами зна-аем!». Сейчас формальности закончатся и свободен. И прямо к Кириллову: «Я-то нормален! Вот справка — н-на, н-на! А ты?! А ну пусти к тренажеру! Зря что ли я…»
— Все! — умиротворенно сказал врач, закрывая карточку. — Свободны! Следующий!
— А… заключение? — не понял Мареев.
— С моим заключением вам сегодня лучше отдохнуть. И завтра… — предварил псих…х-хиатр мареевский задохнувшийся вопрос. Вот тебе и рефери! — И послезавтра. И потом. Оч-чень интересный случай! — оскал зашкалило. — Вы не хотели бы к нам в клинику? На недельку? На две? Оч-чень интересный!.. — уже совсем маловнятно, уже кому-то невидимому, неприсутствующему, не Марееву.
— Доктор!!! Вы же сами видели! Я же лабиринт Ламбера! Я же Роже!.. У меня ведь работа! — безнадежно воззвал Мареев.
— Лабиринт. Ламберинт. Жероже! — вкусно повторил врач. — И у меня работа. Так что — насчет клиники? С вашим ганглием! Подумайте, подумайте.
— И не подумаю! Вы что, серьезно?! А куда мне теперь…
— Н-не знаю, не знаю. Медицина тут… — вскинулся: — Жевать, говорите, лень?
— Не лень! — отказался от прежнего показания Мареев. Вдруг это что-то решит.
— Ну и сходите пообедайте!
«Вы что, серьезно?!» Это уже было совсем серьезно. Все-таки врач. Или он в отместку за «Бонапарта»? Сходите пообедайте! А и пообедаю! На какие шиши, между прочим? У парней занять, у Гридасова? Так не пропускают в инженерный корпус!
О, Люська! Может, кончилось ее помешательство? Процедура, правда, не из приятных — занимать у Люськи. Одолжить все равно одолжит, как всегда и как всем. Но сначала долгие сетования: у нее оклад девяносто, а у вас всех под триста! и все к ней! она не госбанк! ладно уж, но учтите — из казенных! А больше не у кого. И что ему, спрашивается, еще остается?
