Нужно вас всех собрать. А пока потянуть время, что-то спросить еще.
– Вы… Вы в бильярд играете?
– Простите. – Человек в барашковом воротнике не слушал, он заторопился к балкону. Там начиналась благотворительная раздача. Дама, товарищ Глазкова, на балконе теперь не стояла, она непонятным образом оказалась внизу, и перед ней стоял столик с партийной литературой. Мой подопечный терся у столика первый. Воротник его нырнул вниз, спина изогнулась горкой.
– А, Виктор Викторович! Сколько нынче возьмете?
– Немного возьму, Мария Яковлевна, а как же.
– Эти возьмите. Эту. Вот «Задачи партии на современном этапе». Здесь классики. Как, Виктор Викторович, пока не надумали вступать в наши ряды? А товарищ ваш не надумал?
– Почитаю, Мария Яковлевна, почитаю, – монотонно бубнил воротник и, монотонно бубня, пропал за чужими спинами.
Я подался вперед к столу, но там среди завсегдатаев бесплатных раздач и нескольких большеглазых мальчишек моего подопечного не было. Ушел, вьюн.
Итак, Виктор Викторович, пока бесфамильный. И партдама Глазкова этого бесфамильного знает. И еще она про какого-то товарища спрашивала. А где двое, там ищи остальных.
Я посмотрел на часы. До конца митинга времени оставался час.
– Виктор Викторович? Нет, фамилию не знаю. Живет где-то на Генеральной, кажется.
«Ага, и этот на Генеральной.»
Под музыку, льющуюся с балкона, я оттанцевал от столика, награжденный памятной книгой. Книгу я бросил в саквояж к Шарри, пусть читает, пока катается. На название я даже не посмотрел.
Субботний день был бессолнечный. Круглые серые облака ползли и ползли над городом, угрожая снежным обвалом. Быстро стало темнеть, и ленты цветных огней протянулись по пасмурным стенам. Дежурство прошло неплохо, и настала пора подумать о каком-нибудь теплом угле. Тепло, уют, борщ по-бежински, рюмка водки с повтором – много ли человеку надо?
В гостиницу идти не хотелось. Старинный столетний дом, набитый командированными и тараканами. В него я всегда успею. Я свернул с улицы Красной, обогнул заснеженный сквер и оказался на неширокой уютной улочке с голубиным названием – Воркулова.
Здесь было по-вечернему тихо. Вдалеке из-за домов выступал церковный фронтон. Куполок, окрашенный в голубое, узкий просвет колокольни, черная вязь ограды. К церкви я не пошел, с моей опасной профессией Бог мне не помощник.
Скоро я нашел то, что искал. От золотой пленки жира, от сладкого дыма и перца, щекочущего язык, голова моя закружилась. Ноги горели в огне, а масляный блеск портвейна, подсластившего горькую бежинскую слезу в графине, да густой сигаретный дымок успокоили страхи сердца.
Не хотелось убегать от тепла. Узкая ресторанная зальца, молчаливый рояль в углу, официант, сонный, как все провинциальные официанты, дух покоя и лени – такие вещи в общем-то не по мне. Я знал, что скоро меня одолеет скука, а из способов борьбы с этой бесполой дамой предпочитал два. Женская ласка – раз. И второе – моя работа.
На первое рассчитывать не приходилось. Лиданька далеко, до ночи к ней не успеть, да и этот ее Аркадий – надо же, выдумала себе племянника. Из жарких кухонных недр, правда, долетало порой до уха щебечущее женское слово, но отрывать женщину от плиты, наносить ущерб чьим-то желудкам – нет, на это рука не поднимется.
Я хотел уже расплатиться и ждал, когда сонная муха-официант выползет из-за дубовой створки. Мой столик стоял в глубине, и узкий световой коридор, затененный по сторонам портьерами, начинался от самой двери. Пока я отогревался, дверь хлопнула раза два, впуская тихие п[/]ары. Они исчезали в углах и больше не издавали ни звука. И вдруг дверь выстрелила шумно, как пробка. На пороге стояла, дыша морозом, честн[/]ая компания утопистов.
Сначала мне показалось, что из двери выдвинулся балкон. Знакомые мегафон, лысина и щетина, и молчаливый третий, и красные щеки Глазковой, и журчащий ручей из слов, и квадратная глыба столика с ножками, заломленными под брюхо, какие-то длинные палки, которые обмакнули в кровь. Палки оказались флагами, туго-натуго намотанными на древки. Все это двигалось на меня, не сворачивая. Световая дорожка меркла, сияющий божок люстры под потолком напускал на вошедших тени, но встреча была неминуема. Так решила судьба.
Все гениальное приходит в голову просто.
– Я? Я – литератор, Борода Михаил Александрович (здесь я не соврал). У вас в творческой командировке, собираюсь написать о вашем знаменитом земляке – поэте Александре Дегтярном.
– Дегтярном? – переспросил Андрей Николаевич Шмаков, хранитель партийной кассы. – Это каком Дегтярном? Не знаю никакого Дегтярного.
– Как? – Деланный жест удивления вышел у меня замечательно. – Вы не знаете поэта Дегтярного? Он умер совсем молодым, свел счеты с жизнью в неполные двадцать семь. – Я вспомнил слог мемуара с дощечки на гостиничной двери.
Восьмиглазый балконный зверь смотрел на меня благосклонно.
Слушал да ел. Они пили со мной портвейн (платила партийная касса), лили борщ на мои колени. Мегафон пристроили здесь же, между рюмками и графинами, и Первый – Забирохин Нестор Васильевич – натянул на него свою пирамидальную шляпу. Флаги бросили за портьеру.
– Я специально поселился в номере, где это произошло, – выдумывал я на ходу, – чтобы… как бы лучше сказать… чтобы проникнуться духом, понимаете ли, предсмертных страданий, мук… душевных. Он был поэт, он… любил. Да, да, он любил, у него была девушка…
На меня нашло вдохновенье. («Не забыть бы потом навранное, не запутаться бы в деталях.»)
– Девятнадцать лет, юная как цветок. А вся трагедия в том, что она его не любила. Нет, она могла полюбить поэта, она просто не знала, что Александр в нее влюблен. И к тому же у нее был другой, человек ужасный, который ее обманывал.
– Изменял. – Забирохин отрицательно покачал головой. Он не любил, когда женщина ему изменяла. В январе ему стукнуло пятьдесят, и был он в расцвете сил.
Я кивнул и грустно опустил голову. Потом приподнял глаза и обвел взглядом четверку. Тот, что все время молчал, сидел странно спокойно, глаза его не мигали, и в нем было что-то от мертвеца.
«Интересно». – Я сделал зарубку на памяти.
– Да, подлец ей изменял. И хвастался об этом в дурных компаниях. А поэт любил и страдал, страдал и любил, а по ночам писал трагические поэмы. Они не сохранились, он их сжег в последнюю ночь в гостинице. У меня есть горстка пепла. Здесь (я похлопал ладонью о шершавый бок саквояжа. «Шарри, не спи! Тревога!»). Пепел хранит гениальные строки. Жаль, что мы их никогда не узнаем.
Тот, что молчал, сидел прямо, как статуя. Губами он делал мягкие пукающие движения и задумчиво рассматривал потолок. Там, в хрустальном гробу, дремало смиренное электричество. Я, как бы случайно, прикуривая, пронес огненный язычок у самых его губ. Язычок, как стоял стоймя, так стоять и остался, пламя не отклонилось ни на градус. Молчаливый был бездыханным. МОЙ.
