Отец посмотрел на меня подозрительно, будто я замыслил что-то недоброе, и нехотя кивнул. Пожелав родителям спокойной ночи, я поднялся к себе в комнату, запустил иксбокс, открыл текстовый редактор и принялся набрасывать основные идеи для сочинений. А почему нет? Все лучше, чем сидеть без дела.
Потом я допоздна переписывался с Энджи. Она мне посочувствовала по поводу всех свалившихся на меня бед и обещала помочь с сочинениями, если я завтра встречу ее после школы. Я знал эту школу и место, где она находится — в ней же училась и Ванесса. Мне предстояло прокатиться до самого Ист-Бэя. Я еще ни разу не был там с тех пор, как прогремели взрывы.
Меня радовала перспектива встречи с Энджи. Каждый вечер после концерта в парке Долорес я ложился спать с двумя воспоминаниями о том, что случилось, когда мы стояли под колонной у входа в церковь: видение толпы, ринувшейся на шеренги полицейских, и ощущение своих ладоней на груди Энджи у нее под футболкой. Потрясная девчонка! Ни одна из моих прежних знакомых не была такой… инициативной. С ними всегда происходило так: я тянул лапы, а меня отталкивали. Кажется, она завелась тогда не меньше моего. Я балдел при этой мысли.
В эту ночь мне снилась Энджи и то, что могло быть между нами, очутись мы в каком-нибудь укромном местечке.
Назавтра я с утра засел за сочинения. Про Сан-Франциско можно писать сколько угодно. История? Пожалуйста — от «золотой лихорадки» до судостроительных верфей Второй мировой войны, лагерей интернированных японцев и изобретения персонального компьютера. Физика? В нашем «Эксплораториуме» выставлена самая крутая экспозиция из всех музеев, в каких я успел побывать. Я получаю извращенное удовлетворение, созерцая свидетельства разжижения грунтов во время больших вулканических извержений. Английский? Джек Лондон, классики бит-поэзии, писатели-фантасты Пэт Мерфи и Руди Рюкер. Обществоведение? Борьба за свободу слова, профсоюзный организатор Сезар-Чавес, движение за права сексуальных меньшинств, феминистки, пацифисты…
Мне всегда был в кайф сам процесс познания. Это классно, когда мир вокруг тебя становится понятнее. Я учусь, даже когда просто гуляю по городу. Пожалуй, первым напишу сочинение о поэтах-битниках. В комнате на втором этаже книжного магазина «Сити Лайте» есть отличная библиотека. Именно там Аллен Гинзберг с друзьями писал свои радикальные наркостихи. На уроке английского мы читали его знаменитую поэму, озаглавленную «Вопль», и я никогда не забуду, как у меня по спине поползли мурашки при первых же строчках:
Моего поколенья умы разрушенные
в истощенье, истерике, наготе,
ползком по рассветным черным кварталам
в яростных поисках лозы
ангелоголовые хипстеры, сжигающие себя
ради божественной связи со звездным динамо
в механизмах ночи…
Мне понравилось созвучие слов «в истощенье, истерике, наготе». Думаю, я понимал, какие душевные переживания они означают. И «моего поколенья умы» тоже заставили меня всерьез задуматься. Я вспомнил парк, полицию, ядовитый туман. Когда Гинзберг опубликовал поэму «Вопль», его арестовали, обвинив в непристойности, — и все из-за одной строчки о гомосексуальной любви. В наши дни никто и не поморщится по поводу такого пустяка. А все-таки приятно, что мы достигли определенного прогресса. Ведь когда-то ограничений было еще больше.
Я засел в библиотеке, погрузившись в блаженное чтение этих старых, великолепно изданных книжек. Я нашел роман Джека Керуака «В дороге», который давно собирался прочитать, и не смог от него оторваться, чем заслужил одобрительный кивок подошедшего ко мне работника магазина. Он разыскал на полках экземпляр недорого издания и продал мне за шесть баксов.
Я дошел до Чайнатауна и в китайском ресторанчике съел порцию дим-сумов и лапшу под острым соусом, который прежде считал очень острым, а теперь он вовсе не казался мне острым — после того, как я попробовал фирменную приправу Энджи.
Пообедав, я спустился в метро, а потом пересел на автобус, следующий через мост Сан-Матео до самого Ист-Бэя. Я достал свою новую книгу и принялся читать, время от времени поднимая голову и любуясь проносящимся за окном пейзажем. Роман «В дороге» Джека Керуака наполовину автобиографичен. Пристрастившийся к наркотикам и алкоголю писатель путешествует на попутках по Америке, зарабатывает себе на существование чем придется, гуляет по ночным улицам чужих городов, сближается и расстается с людьми — хипстерами, безработными бродягами с печальными лицами, кидалами, бандюками, подонками и ангелами. Сюжета как такового нет (говорят, Керуак написал этот роман за три недели в состоянии полной наркотической невменяемости на длиннющей бумажной ленте, которую отматывал с рулона) — просто описание череды удивительных эпизодов. Главный герой заводит дружбу с самогубительными людьми, один из которых, Дин Мориарти, втягивает его в сомнительные, обреченные на крах махинации, и тем не менее все у него получается. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Повествование льется в ласкающем слух ритме, потому что я слышу, как оно звучит у меня в голове и навевает желание улечься спать в кузове пикапа, а проснуться в каком-нибудь маленьком пыльном городке в центральной долине по дороге в Лос-Анджелес с неизменной автозаправкой и закусочной, а потом пешком отправиться куда глаза глядят, встретиться с незнакомыми людьми, увидеть жизнь своими глазами и потрогать своими руками.
Автобус ехал так долго, что я успел вздремнуть — результат недосыпа из-за нашего с Энджи ночного общения в чате, а утром мама безжалостно подняла меня к завтраку. Я вовремя очнулся, чтобы сделать пересадку на другой автобус, и уже скоро был возле школы Энджи.
Она появилась в воротах ограды в своей школьной форме — такой же, как у Ванессы. Я никогда не видел ее в этом прикиде, она казалась в нем немножко странной, но все равно очень привлекательной. Энджи прижалась ко мне на несколько долгих мгновений, потом крепко поцеловала в щеку.
— Привет! — сказала она с улыбкой.
— Здравствуй!
— Чего читаешь?
Я ждал этого вопроса и держал книгу, заложив палец в нужном месте.
— Слушай: «Они вместе носились по улицам и выплясывали, как переторкнутые, а я тащился за ними, как всю свою жизнь волочился за теми людьми, которые меня интересовали, потому что единственные люди для меня — это безумцы, те, кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до всего одновременно, кто никогда не зевнет, никогда не скажет банальность, кто лишь горит, горит, горит, как сказочные желтые римские свечи, взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку, и все взвывают: „О-о-о!“».
