Через пятнадцать минут я превратился в знойного джигита. Узбека, конечно, из меня не получилось, разрез глаз подвел, но чеченец с твердым подбородком и злыми синими глазами вышел отличный. Надо прорепетировать гордую сутулость и пореже моргать во время разговора.
В последний раз щелкнув ножницами, ханум гордо откинула назад голову и оглядела свою работу.
– Ай, хорошо! – она смачно поцеловала кончики своих пальцев и велела мне выйти обратно в каморку.
На узбекском она позвала девушку и что-то ей сказала. Затем вошла ко мне.
– Я послала Лейлу на базар, она купит индийской хны, куркумы, чая и черного кофе. Будем наряжать тебя дальше, дорогой, – ее глаза лукаво сверкнули, и я вспомнил, что в каждой женщине есть змея.
Затем ханум вытащила из фартука замусоленный мобильник и кому-то позвонила.
– Сыну звоню. Он одежду принесет, как здесь носят. И проводит тебя куда надо.
– Нет, уважаемая. Провожать меня не надо. Если с твоим сыном что-нибудь случится, его кровь будет на мне. Поэтому я сам. И как зовут тебя, кого мне благодарить?
– Зови меня матушка Фирюза. Я делаю это тебе не за деньги, а потому что между бровей у тебя читаю я дальнюю дорогу и не хочу ее обрывать. Я старая и умею читать печать Аллаха на людях. Сегодня я помогла тебе, завтра – твои дети помогут моим. Не все можно купить за деньги, дружба – одна из этих вещей.
Женщина вздохнула.
– Давай чаю попьем, все равно ждем. Куришь?
– Да.
Я знал, что ей интересно. Любой интересно только одно – почему выбрали именно ее. И конечно, я не мог промолчать.
– Ханум, вы, наверное, думаете, почему я выбрал вас?
Женщина едва заметно кивнула, и ее щеки порозовели.
Дорого бы я заплатил, чтобы щеки моих женщин розовели не только от денег и оргазма.
– Я недолго живу, но жизнь дала мне женщина. Первым, кто полюбил меня кроме матери тоже была женщина. (Или Эдичка???). Женщине я дарил любовь. Если я доживу до старости, то стелить мне постель и кормить с руки будет женщина. Ханум, однажды я осознал, как глупы мужчины, пренебрегающие женщиной. Нет, не в удовольствиях и отдыхе, а в труде и дружбе. За свою недолгую жизнь я научился разбираться в женщинах, как одни разбираются в оружии, а другие – в книгах. Если мужчина – глаз, то женщина – его зрачок. И если относиться к женщине, как к рабыне, ты сам станешь рабом еще более жалким. Ведь кто кому служит – тот тому и раб. У Сулеймана, мир его праху, была тысяча жен и разве они служили ему? Он служил им, и за это Аллах оставил его. Кому может довериться тот, кто слаб? Более сильному. Но лучше, если сила одного будет отлична от силы другого. Стрела никуда не полетит без лука, – я замолчал и склонил голову, отпив из маленькой бирюзовой пиалы.
– Ты умен, а поскольку увидел свою слабость и сумел ей воспользоваться, ты умен вдвойне.
Фирюза улыбнулась и утерла лицо, на котором проступили капельки пота, концом головного платка.
Наконец Лейла, вдоволь насмотревшись на платки и украшения, вернулась с пакетом, полным пряностей и притираний.
Матушка Фирюза завела меня в очередную каморку и, постелив на дощатый топчанчик клеенку, велела мне раздеваться догола. Я отбросил стыдливость и разделся. Матушка с одобрением оглядела мою фигуру.
– Ни капли жира, не то что эти курдючные бараны, – прищелкнула языком она и принялась что-то смешивать и растирать. Вскоре я с ног до головы был обмазан тревожно пахнущими экстрактами и смесями и накрыт полиэтиленовой пленкой и халатом.
– Так лежишь час. Потом – мыться.
Матушка Фирюза закрыла дверь, и я погрузился в свои мятущиеся мысли.
Я заметил, что, если собака сидит на цепи, она старается лечь как можно дальше от будки, на максимальную длину поводка, и делает вид, что свободна. А свободная собака всегда лежит у самой будки, так как свободна на самом деле. Значит, в жизни мы бессознательно натягиваем до предела только те цепи и поводки, которые действительно нас держат. О чем это я? Да, о спецслужбах всех времен и народов. Особисты всегда норовят превысить свои полномочия именно в тех случаях, которые, как им кажется, предельно ясны. Так, по морде лупят обычно в момент наибольшей ясности для того, кто первым поднимает руку. Какой из этого практический вывод? Скорее всего, меня будут просто убивать. Возбужденные моими шалостями, они решат, что обо всем догадались, и будут стрелять на поражение. Стало быть, лучше себя не обнаруживать.
Еще хотелось бы как-то выяснить местонахождение моих ненаглядных спутников. Может, они уже томятся в неприбранном подвале, у них выбиты зубы и сокрушены ребра? Тогда целесообразнее было бы их там и оставить. Представляете, какой облом для тех, кто уверен, что я вернусь? Умный и предприимчивый никогда не вернется. А кем они считают меня? Крысой и бывшим олигархом? Такие точно не возвращаются… О-хо-хо… Посему придется вернуться. Зачем? А зачем крысы грызут провода? Из вредности, паны и паненки, из чистой, незамутненой совестью вредности. К тому же у них слишком быстро растут зубы и, если они не будут их стачивать, рано или поздно просто не смогут закрыть пасть. Так вот, чтобы я смог закрыть свою пасть, придется и мне попрактиковаться в угрызании. А как вам такой мотив: «Мирись с соперником своим, пока вы еще на пути к судье…» 78 – гениальная причина добрых дел для трезвых реалистов. Гениальная!
* * *
Выйдя из цирюльни с внешностью, измененной до неузнаваемости, я двинулся на поиски горшечника.
Собственно, адреса я не знал, но расспрашивать окружающих, привлекая к себе внимание, не стал. Я доехал до рынка на маршрутке и снова углубился в торговые ряды, с наслаждением вдыхая запахи горелого бараньего сала, корицы и розового масла. На что я надеялся? Да ни на что. Гордо сутулясь, я шатался, толкаясь и будучи толкаем, под яростно голубым небом среди стен то белоснежных, то желтоватых, обмазанных глиной и выложенных из камней, элегантно прихватывая с прилавков красную черешню и розоватые абрикосы, так как время персиков и винограда еще не наступило. Солнце жарило мне в затылок, капельки пота норовили зависнуть на кончике носа, но я был счастлив. Наверное, никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас. Чувство абсолютносвободы плотно засело у меня в груди, выпрямив диафрагму и расширив легкие. Я пьянел от жары и вони, криков и ярких тряпок, развешанных прямо на веревках. Полуденные вопли муэдзинов подхлестывали мои нервы, и мне казалось, что кровь в моих жилах вспенилась как шампанское. Я поймал себя на мысли, что я никого не ищу и ничего не хочу, ничего, кроме бесцельного шатания по этому городу, в этой жаре. Мне хотелось родиться и умереть здесь. Я вспоминал набережные Монако и пляжи Гоа, безумства Ибицы и голубые заросли агавы в Мексике, и мне не хотелось ни к синему морю, ни к голубым горам. Мне хотелось раствориться среди гомона толпы и плавящихся на солнце котлов, распасться на молекулы и рассеяться белой пылью города, который когда-то был моим…
