— Даже не знаю.
— Чего тут знать? Вы хотите или нет разоблачить маньяка?
— Александр, поверь, он прав. А меня уже завтра не будет в городе.
Убедительные слова начальника полиции и горячая просьба Валентины сыграли свою роль. Горчаков согласился.
— Но я должен сообщить Черкасовой, что статья будет сегодня.
— Сообщите.
В кафе был телефон. Попросив разрешения, Александр набрал номер редакции.
— Все гуляешь? — Алевтина по-настоящему сердилась и, кажется, дошла до последней точки. Судьба любовника висела на волоске.
— Статья будет сегодня! — выдохнул в трубку Горчаков.
— Наконец-то разродишься! Слышал о новом убийстве?
— Слышал, — кратко ответил Александр.
— Знаешь, кто убитый?
— Некий Грязнов, политический деятель крайнеправого толка.
— И что напишешь в статье?
— Ты получишь ее, и она будет актуальна.
— Половина полосы?
— Готовь полосу.
— Если подведешь…
— Не подведу.
Он вернулся за столик и услышал, как Валентина жалуется Корхову.
— Не могу дозвониться. Постоянные гудки.
— Странно, — согласился начальник полиции. — Мне сложно вам помочь, другое государство. Если что выясню, обязательно сообщу. Напишите-ка номер.
— Я договорился с шефиней, — сказал Александр. — Статья должна быть готова к вечеру. Целая полоса, причем первая.
— У меня предложение, — начальник полиции с отвращением допил минералку. — Я должен поговорить с дочерью Грязнова. Хотите присутствовать? Вдруг это пригодится для будущей статьи?
Журналисты без колебаний приняли предложение Корхова.
Прошкина и представителей московского комсомола, естественно, не подпустили к месту происшествия. Потолкавшись среди толпы, они двинулись в сторону центра. И тут Кирилл вспомнил, что у него срочное дело, попросил ребят погулять одним. «А потом я вернусь, и обещанная экскурсия состоится». Комсомольцы без сопровождения чувствовали себя неловко, терялись, как, наверное, любой, оказавшийся во враждебном стане. Рустам попросил указать место возможных прогулок. Прошкин не без внутреннего раздражения бросил:
— Да вот хотя бы в этом парке.
— В одном парке мы уже сегодня прогулялись, — съязвил джигит. — Теперь вот сюда предлагают. Да тут кто-то кричит? Еще одно убийство?
— Не волнуйтесь, это особый парк, — успокоил Прошкин, — собираются местные писатели, поэты, музыканты.
— Как интересно! — захлопала в ладоши Надежда.
— Интересно, — согласился Кирилл. — Есть трибуна, чтобы отстоять пролетарскую литературу. Но если почувствуете, что проигрываете (тут софистов немало!), бросайте любые дискуссии и уходите! Не слушайте антисоветскую ложь!
— Где потом мы встречаемся? — спросил Давид.
— Да вон хотя бы у той голубой скамейки при входе. Погуляйте часок.
Прошкин поскакал к Коровину, пересказывать ему недавний разговор с Репринцевой. А московские гости заглянули в парк.
Широкие, окруженные пирамидальными тополями аллеи, скамейки, возле которых группировались люди, в основном молодые, они о чем-то спорили, потом кто-то возвышался над толпой, декламировал стихи. Собственное творение настолько захватывало, что целая вселенная с ее проблемами и горестями исчезала. Оставался только он, бог литературного Олимпа. Остальные внимали ему — кто с трепетом, кто нахмурив брови, недовольный тем, что «божество» его опередило. Если получалось, он читал и второй стих, и третий. Но чаще его «дружески сталкивали» с пьедестала и новый горлопан уже занимал место предыдущего.
— Подойдем ближе, послушаем? — предложила Надежда.
Огромный косматый парень в малиновом пиджаке, встав в позу, отчаянно декламировал:
…Та-ра, та-ра, та-ра!
Вот такая игра!
Слышали? Спели.
Съели? Не успели!!!
— Необыкновенно! — прошептала, чуть не дрожа от восторга, полная девица с толстым слоем пудры и нарумяненными щеками. — Разве он не гений?!
Что ей могли ответить московские гости? Они опоздали, и начала не слышали.
— Это Борис Комаровский, основатель конкурса «Оскольская муза», — продолжала млеть девица. — Не знаете? Из какой деревни вы приехали?
И миролюбиво добавила:
— Приобщитесь к прекрасному. Здесь у нас и футуристы, и символисты, и есть немного нудистов. Надежда хотела поспорить с ней, что все это далеко от марксизма, но вовремя вспомнила предупреждение Прошкина: бросать любые дискуссии и уходить. Вдруг сейчас дама с нарумяненными щеками начнет агитировать против диктатуры пролетариата? Слова-то какие странные: «футуристы», «символисты», «нудисты».
Она подхватила под руки ребят и потащила их по аллее. Повсюду декламировали стишата, пели, аплодировали. Поэты и барды были похожи друг на друга и на Бориса Комаровского. («Интересно, кто они больше — футуристы или нудисты?»). Хоть бы один отбарабанил революционный марш!
— Не интересные джигиты, — скучно зевнул Рустам.
В одном из закутков тоже группа ребят, только они слишком отличаются от других манерами, поведением, выражением глаз. И читающий стихи человек не оглушает криками, не поражает экстравагантностью. Ребята прислушались и… заслушались.
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
В стихотворении не было ни одного коммунистического призыва, ни строчки любви к пролетариату. Оно насквозь пропитано лирикой — этой ненавистной буржуазной отрыжкой. Тем не менее, они молча наслаждались! Словно не было табу на все, что противоречит социалистическому реализму.
— Кто это? — в восторге произнесла Надежда.
— Сергей Есенин, — послышался голос позади них. Ребята обернулись и увидели мужчину лет около сорока, светловолосого с приятной, но грустной улыбкой.
— Кто он? — спросил Давид.
— Поэт с большой буквы.
— Пушкина знаю, Маяковского знаю, а его нет, — гневно взмахнул руками Рустам. — Почему так?
— В самом деле, почему? — произнес незнакомец. — В начале двадцатых он являлся одним из самых известных поэтов в Советской России.
— Мы тогда были детьми, — словно оправдываясь, сказал Давид.
— Есенин, — продолжал незнакомец, — устраивал публичные диспуты с Маяковским. И побеждал! Хотя каждый оставался при своем мнении. Он печатался во многих ваших изданиях. А потом его перестали печатать. И, чтобы не исчезнуть из сознания народа как русский поэт, уехал к нам. Живет то в Киеве, то в Белгороде, то в Воронеже.
