Алексей слушал, улыбаясь, ладонями подперев голову. А за двойной дверью сурдокамеры все нарастало и нарастало оживление. Дежурная лаборантка Сонечка, поправив пышную прическу, крутила peгуляторы, устанавливая на экранах телевизоров самую четкую видимость. За ее спиной колыхались тени, гудели веселые голоса врачей и космонавтов, пришедших встретить Горелова. На стене красовался боевой листок. Марина Бережкова и Женя Светлова читали вслух короткую заметку.
«Дорогой Алеша! Вот и заканчивается сегодня твое нелегкое испытание. Утром ты выйдешь к нам после десятидневного одиночества. Ты провел в сурдокамере тот срок, которого с лихвой хватило бы, чтобы пропутешествовать в космическом корабле к нашей соседке Луне и вернуться обратно. Мы убедились за эти дни, что ты спокойный, волевой человек и в достатке обладаешь теми качествами, которые так нужны человеку твоей профессии».
За спиной у Сонечки подполковник медслужбы Рябцев кому-то пространно объяснял:
— Обратите внимание на рисунки, наклеенные Гореловым на шкаф с провизией и шутливые подписи к ним. Алексей Павлович, вероятно, и сам не предполагает, какой он жизнерадостный парень. Только одиночество смогло это выявить.
— А я с вами в этом не согласна, — вдруг запротестовала Марина Бережкова. — Мы давно знаем, что он общительный и жизнерадостный.
Она неожиданно вспыхнула, и все на нее посмотрели. Рябцев недоуменно приподнял покатые плечи, но не возразил ей.
— Однако мы увлеклись, — сказал Рябцев. — Пора выпускать нашего узника.
Горелов вскочил с кресла, едва лишь загрохотали тяжелые двери. Он ожидал увидеть только Рябцева и лаборантку Сонечку и удивленно попятился, когда в суровую его обитель ворвалось около десятка человек. Первым облобызал его Андрей Субботин.
— Алешка! Поздравляю тебя с выходом из одиночки. Какие великие идеи родились в твоей курчавой голове за это время? Гляди, а бородища-то какая выросла! Может, мне еще раз сюда попроситься суток на двадцать? Вдруг волосы отрастут, а?
— Ну что! Рад свободе, князь Игорь? — улыбался более сдержанный Костров.
Широколицый Ножиков тянул издали руку:
— А я от имени и по поручению...
— Партийного бюро, что ли? — засмеялся Горелов.
Женя кокетливо заметила:
— А ему очень идет борода. Ты как находишь, Марина? Не Алеша Горелов, а этакий дон Диего рыцарских времен.
Но Бережкова никак не откликнулась на шутку подруги. Подошла к Горелову, протянула сразу обе руки.
— Здравствуй, Алеша, — сказала она просто, и только один Горелов заметил, как стыдливо опустились ее ресницы.
Тем временем Рябцев деловито гудел:
— Обратите внимание, товарищи. Вот зимний пейзаж. Знаете, при каких обстоятельствах Алексей Павлович его рисовал? Усложняя испытание, мы ему на некоторое время создали довольно суровый тепловой режим. Ему было душновато, и, чтобы легче переносить жару, Горелов ушел, что называется, в зиму.
— А это, интересно, при каких обстоятельствах создано? — громко спросил Андрей Субботин, показывая на портрет Марины Бережковой. — Василий Николаевич! С точки зрения врача-психолога не объясните ли?
Рябцев, стиснутый со всех сторон, молча всматривался в портрет. Краски высохли и стали ярче. Смуглое лицо Марины было хорошо освещено. Добрые глаза, согретые застенчивой усмешкой, как живые смотрели на подошедших, словно хотели спросить, зачем те нарушили ее уединение с художником.
— Да это же превосходно! — проговорил Володя Костров.
Рябцев, откидывая голову то влево, то вправо, любовался портретом, как завзятый ценитель.
— Алексей Павлович... Не нахожу слов.
— Я, разумеется, не умаляю этого шедевра, — бубнил Субботин, — но почему автор избрал объектом Марину? Ребята, к этому вопросу надо вернуться.
Ножиков хмыкнул:
— Андрюха, про таких, как ты, Козьма Прутков в свое время говорил: «Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану» .
— Ребята, а почему не высказывается сама героиня? — упорствовал Субботин, которого не так-то легко было смутить. — Мариночка, оцени исполнительское мастерство. Где ты, Марина?
Космонавты, столпившиеся в сурдокамере, напрасно ждали от Бережковой слова. Никто из них не заметил, как она вышла.
* * *
Апрель. Он был необыкновенно теплым и щедрым в этом году. После душной сурдокамеры, притупившей на какое-то время восприятие красок и звуков окружающего мира, Алеша Горелов буквально задохнулся от пьянящего голубого воздуха и парного запаха просохшей земли. Он уходил в сурдокамеру, когда еще потрескивал мороз и на аллеях городка лежала ледяная корка, а с зеленых разлапистых елей сыпалась пороша. А сейчас таким помолодевшим выглядело кругом все: и серые здания, и первые листочки на месте недавних почек, и серый асфальт под ногами, уже чуть согретый солнцем.
Вечером Алексей вышел погулять. Даже в легком военном плаще было жарковато. За зеленым дощатым забором угасало солнце, озаряя малиновым светом стволы берез и елей. За его спиной электрическими огоньками загорался городок. Гремела в гарнизонном клубе радиола. Проходя по дальней аллейке, Горелов увидел скользнувшую навстречу ему тень, услышал хруст гравия. Он сразу все понял и растерянно улыбнулся:
— Это ты, Марина?
— Я, Алеша...
Она подошла и доверчиво посмотрела на него.
— Здравствуй, Алеша. Там, в сурдокамере, было много людей, и я даже не могла с тобой толком поздороваться.
Ее маленькие сильные руки были горячими. Марина их долго не отнимала. Легкий ветерок ласкал непокрытую голову. Едва слышно шуршал на девушке плащ.
— Ты гулял, Алеша? Давай посидим.
— Давай, Марина.
Скамейка была чуть влажной от вечерней росы. Одетые сумерками, они не видели друг друга, но Горелов чувствовал, как она волнуется. Он и рад был и не рад этой неожиданной встрече. Он твердо знал, что если будет молчать, девушка заговорит первая. Все равно от этого разговора не уйти. Что он ответит? Да, Марина ему нравится, и больше всего боится Алексей обидеть ее холодным словом. Но разве это честно — подать ей надежду, вскружить голову, а потом горько разочаровать? Плечо Марины было рядом, и, если бы он сделал одно движение навстречу, слова стали бы ненужными. Но он не сделал этого движения.
— Тебе не зябко? — спросил он довольно спокойно.
Она промолчала, лишь покачала отрицательно непокрытой головой.
— Зачем ты рисовал меня в сурдокамере? — промолвила она тихо.
— Чтобы дать Субботину тему для острот.
— Неправда, Алеша. Зачем? Я была просто поражена. И я, и не я. Ты нарисовал меня гораздо лучшей, чем я есть.
