Кипятков отнял ладони от лица и поднял на Богдана взгляд. Лицо было белым, а взгляд – безжизненным.
— Вы и это про меня уже успели выяснить… — проговорил он. — Да, у меня есть очень близкий и очень преданный друг. Вы женаты? — вдруг спросил он Богдана.
Тот растерялся:
— Да…
— Странно. Не завидую вашей жене, — бледные губы Кипяткова на миг растянулись в слабой улыбке. — Вы послали бы ее вместо себя на трудное, неприятное и опасное дело?
Мгновение Богдан осознавал. Потом кровь бросилась ему в лицо.
— Простите, — тихо сказал минфа. — Я не подумал.
Баг мягко тронул его за локоть.
— Идем, еч…
Они ушли, и Кипятков остался в покое наедине с отцом Киприаном. О чем они говорили – никто никогда не узнал.
15-й день девятого месяца, пятница,
вторая половина дня
Проводив друга до его пустыньки, дабы тот после всех передряг и треволнений последних суток отдохнул там в уединении, Баг, раз уж судьба направила его в святые места, решил поклониться Соловецким святыням и пешим ходом двинулся на северо-запад, к Тибету и пагоде Чанцзяосы. Не мог он не посетить храма.
Обещал вернуться к вечеру: попрощаться. Сегодня же последним рейсовым сампаном ланчжун собирался возвращаться в Кемь и далее – к месту службы.
Оставшись в одинокой тиши, минфа с наслаждением улегся в гроб и смежил веки. Снаружи царила тишина; ветер, бушевавший над островами в последние дни, утих, и темные тучи повисли неподвижно, встав, ровно вкопанные в небо.
Уже в полусне Богдан вдруг вспомнил об амулете. Он уважительно взял амулет у тангута, понимая, что тот предложил свой дар от чистого сердца, и даже, чтобы не обижать честного Вэймина, повесил, как и следовало, на шею – хоть и не верил в подобные народные средства. Кожаный мешочек невесомо и удобно располагался сейчас в ложбинке на груди минфа и совсем не мешал.
«Он сказал, — Богдан принялся восстанавливать в памяти слова тангута, — что амулет охранит от недуга, но что имелось в виду? Увеличит силы? Но я ничего не чувствую. Не допустит до потери сил? Но каким образом?»
Потом ему пришло в голову, что это противулисий амулет.
Тангуты, большие доки в общении с оборотнями, могли придумать и такое.
«Не хочу ничего делать против них, — понял Богдан. — Некрасиво… Будь что будет. — Он чуть улыбнулся сам себе. — Если она захочет прийти – пусть приходит. Повидаемся…»
Он снял амулет и, приподнявшись во гробе, кинул его в дальний угол. Снова лег, сложил руки. В голове его сладко зашумело.
Он проснулся от запаха ее духов.
Открыл глаза.
В пустыньке было уж почти темно, и он едва смог различить тоненький, будто мерцающий во мраке, женский силуэт. Жанна стояла на коленях возле его ложа и в ожидании с улыбкой вглядывалась ему в лицо.
— Ты… — тихо сказал Богдан и тоже улыбнулся. Он понял: он ждал ее. — Вот и ты.
— Спасибо тебе за… доверие, — так же тихо ответила она. — Пока на тебе был амулет, я не могла войти. Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда. Я пришла поблагодарить тебя… и через тебя – твоего друга за то, что вы сделали для мамы и для нас, — легким, пролетающим движением ладони она поправила сбившуюся на лоб прядку светлых волос. — И попрощаться.
— Попрощаться? Почему?
— Я соблазнила тебя в святом месте, во время покаяния и, наверное, буду наказана. У нас не было иного выхода, но… все равно это плохой поступок. Я понимаю… К тудишэню прибыл с приказом от Небесного Владыки Святой Савватий, и тудишэнь велел мне собираться. Нынче ночью меня призывают держать ответ.
— Господи, Жанна…
— Нет-нет, не говори ничего. Все правильно.
Феоктистова щель, подумал Богдан. Вся наша жизнь – Феоктистова щель. Делаешь то, что должен, то, что нужно, — но это всегда имеет теневые стороны и следствия, никогда не бывает иначе… и за отброшенные твоими поступками тени всегда грядет расплата.
— Я очень благодарна тебе, — проговорила она. — Мы все благодарны.
— Тебе покаяние… — пробормотал Богдан. — Мне покаяние… Кипяткову… Виссариону тоже покаяние… Так, глядишь, и спасемся все вместе.
— Наверное, — согласилась она. Помолчала, потом лицо ее на миг сделалось ожесточенным. — Только Кипятков ваш – дурак. Со своими микроскопами и скальпелями… Злой и нетерпимый дурак. Мы слишком отвратительны были ему, вот он сразу и решил… резать. Чем убивать, мог бы договориться с нами.
— То есть?
— Если уж ему так нужно это его производство, попросил бы по-хорошему. Расставил бы по лесу какие-нибудь баночки, мы бы ходили мимо да поплевывали, — она смешливо наморщила нос и на какое-то мгновение вдруг и впрямь стала похожа на лисичку. — Получилось бы то же самое, только лучше. Потому что без крови, без убийств. Дети бы не умирали…
— Господи, Жанна… — потрясенно пробормотал Богдан.
Она невесомо поднялась с колен.
— Я пошла, — сказала она, но в голосе ее Богдану отчетливо послышался вопрос.
— Подожди, — сказал он. — Пожалуйста. Вернись.
Она с готовностью встала на колени сызнова. Он, поколебавшись мгновение, поднял руку и положил ладонь на ее тонкое, прохладное плечо.
— Ты хочешь? — благоговейно спросила она.
— Да. А ты?
Она улыбнулась.
— Я лиса, — сказала она, — я не могу не хотеть.
— Только не целуй меня, — попросил Богдан. — Я хочу любить тебя сам. Уж как получится… Если ты не против.
— Я влюбленная лиса, — проговорила она. — А потому не могу не хотеть того, чего хочешь ты. Но ведь… тут нельзя, ты сам говорил…
— Семь бед, — сказал Богдан, — один ответ.
— А семь радостей? — серьезно спросила она.
— Только семь? — попытался спрятаться на неуклюжую шутку Богдан.
Она ответила по-прежнему очень серьезно.
— Пять тогда… а сейчас, да еще без поцелуя… ты больше двух раз никак не сможешь. Мы, лисы, знаем такие вещи наперед.
Богдан глубоко вздохнул.
— А семь радостей – ответ вся оставшаяся жизнь, — сказал он. Подумал немножко и добавил: – А может, и дальше.
— Только не клади меня в гроб, — попросила она. — Тогда ты меня на какой-то момент туда затащил… Я боюсь.
— Нет, конечно, — сказал он. Встал. — Подожди минутку, родная, я что-нибудь постелю. Земля очень холодная.
— Я люблю тебя, — ответила она.
Когда она ушла, он вернулся на свое грубое ложе, лег на спину и некоторое время бездумно и блаженно улыбался, слепо вглядываясь в окончательно сгустившуюся темноту; душу будто опустили в теплое молоко, медовое и розовое.
Потом сознание вновь неспешно затанцевало на грани сна, и он закрыл глаза. Гроб, казалось, плыл, чуть покачиваясь, на медлительных, зыбких волнах.
