Пройдя несколько шагов, Вела с Лёнчиком вновь останавливались. Они молчали, с болезненным напряженьем глядя на меня. Они переставали меня узнавать. Что с ними происходило? Ладно Лёнчик, он ещё ребёнок, его психика поддатлива. Но Вела! Неукротимая Вела…
Моя голова тоже словно стягивалась тугим резиновым колпаком. Перед глазами всполыхивали какие-то размытые фигуры, абрисы, сложноцветные пятна… Меня приглашали, меня тащили опять — туда…
«Ах ты ж гнусная тварь! Урод бестелесный! Энергоублюдок! Хрена ты нас получишь!! Сдохнешь сам!..»
Вовремя взялась злость-остервененье. Я стиснул зубы до скрежета, охватил ладонями голову, отбросил ладони прочь, выдрав-выкинув из себя всё отстороннее, всю цветную плывучую бредь.
— Не вникать! Не поддаваться! Думать против! Ненавидеть! Вперёд! Вела! Опомнись, вернись в себя! Впер-рёд!!
У Велы не получалось вернуться. Её могучая психика на этот раз не успела вовремя построить защиту, смялась-спеленалась химерными галлюцинациями. С Лёнчиком произошло тоже самое. Он совсем ещё не умел сопротивляться агрессии чужого многосутнего духа.
Внешне они были в здраве-сознаньи, неохотно делали по нескольку шагов вперёд, если я их уговаривал, подталкивал, тянул за собой. Но смотрели на меня молча, озабоченно-удивлённо, как на неопасного, но совершенно незнакомого человека. И друг на друга они взглядывали уже с невнятной тоской-потерей. Они и друг друга уже переставали узнавать. Самое страшное оружие применил против нас проклятый конгломерат — насильственное забвение. Чем противостоять?
«Спокойно… спокойно. Всё в твоих силах, — зло приказывал я себе, — Только ты… Соберись. Сконцентрируйся. Верни их! Их можно вернуть. Это в них еще неглубоко».
Но пробиться к ним я не мог. То, что удалось Веле, когда я находился там в фойе, «в гостях у господина Дафта», никак не получалось у меня. Мерзавец Дафт учёл свой промах. Наш враг оказался предусмотрительней нас. И лучше, чем мы подготовился к бою. Всё-таки в его конгломерате было почти две сотни духовных содержаний бывших людей, вероятно, в том числе и сподобных. А нас — всего трое.
— Мнэ-э… Воистину, люди неисправимы. «Всего трое». Как был ты самоуверенным пижоном, так таковым и остался. Это путешествие ничему тебя не научило. Эй, месье «центр Вселенной», я к вам обращаюсь!
Эти слова никем не произнеслись, они сами возникли в моём мозгу. И слова эти могли изойти только от одного человека. Я ошарашенно завертел головой, оглядываясь.
— Пенёк! Пенюша! Ты! Где ты?
— В принципе, везде. Вокруг тебя. Но могу и конкретизироваться. Судя по вам, надо мне как раз конкретизироваться. Что-то смотритесь вы слегка… нетоварно.
— Пенюша! Дружище! Как я рад тебя… слышать!
— А видеть не рад? Вот он я какой. Любуйся.
Над нами плыл-покачивался желтоватый прозрачный сгусток воздуха — невесомая двояковыпуклая линза метров десять в диаметре. Поверхность линзы была не гладкой, а слегка расплывчатой, рябистой, искристо пульсирующей, как вода под мелким дождём. Я протянул вверх руку — ладонь, ощутив легчайшее покалывание, свободно прошла сквозь поверхность.
— Не спеши. Я сам спущусь. Быстро приводите себя в порядок и топайте, куда надо.
Линза спустилась, и мы все очутились внутри желтоватой спокойной прохлады. У меня снялось с головы давящее напряженье, стало легче дышать. Я был почти в полном порядке. Но на Велу и особенно на Лёнчика ещё продолжали действовать наважденья белесого облака. Я взял их за руки, осторожно повёл вперёд, словно двух блаженненьких. Линза двигалась вместе с нами.
— Пенёк, спасибо тебе. Как ты вовремя, слушай! Ты следишь за нами, да? Ты чувствуешь нас?
— Наблюдаю. Как вы делаете глупости одну хлеще другой.
— Да, да, наверное… Слушай, дружище, а… как же ты здесь ещё… на этом… так сказать?.. Разве ты не?..
— Пока что здесь. Временно. Куда денешься. За вами надо присматривать.
— Здорово! — глупо засмеялся я, — Слушай, а ты… ведь не материален, да? И они — эти… тоже нематериальны. Вы же вроде бы… с ними… как бы…
— Чушь собачья! — рассердился Пенёк, — Разные вещи. Они — дематериализованы. «Де» — ясно тебе? Искусственно. Вопреки правилам и устоям данного размета бытия. А я — законно умерший. Понял?
— Не очень, — честно признался я.
— Ладно. Не обязательно пока понимать. Главное — дойти. Мы постараемся изолировать вас от этого весельчака.
— Мы?
— Да-да. Есть ещё вам союзник. Вон он, на подходе.
Сквозь изменчивую границу линзы было плохо видно, но, присмотревшись, я разглядел вверху второй такой же сгусток. Он в плавном пареньи опустился, обволок нас: ещё один лёгкий порыв прохладного озона, сгустившиеся вокруг тона жёлтого, потемневшая до янтаря, взыгравшая новыми расплывами-искрами плёнка поверхности.
— Вот так. Теперь вы под двойным слоем.
— Это кто, Пенёк?
— Не узнаёшь? Хэ. Вот видишь, Вилен, нас уже в упор не узнают. Стоит человеку элементарно умереть: пустяковое, в общем-то, дело, причём, из благих же — позволю заметить — побуждений, как тут же перестают узнавать и здороваться. Они все такие, материализованные невежды, не обижайся на них.
— Тебя-то, Пенюша, я сразу узнал. Ты хочешь сказать, что с тобою?..
— Вилен, кто же ещё. Героический укротитель экскаваторов.
— Как? Он разве?..
— Он тоже законно умерший. На своём боевом рубеже.
— Кто его? Какой мерзавец?
— Да нет, — услышал я знакомый хрипловатый голос Вилена, — Просто сердце не выдержало. Сам не ожидал.
— Ещё бы, — проворчал Пенёк, — Дни и ночи не слазить со своей землечерпалки. Без еды, без воды. Какое сердце выдержит? Канаву свою так и не докопал.
— Ничего. Зато, как видите, здесь пригодился.
— Как жаль, ребята! — сокрушился я, — Что всё так… с вами… Так несправедливо…
— Хватит болтовни, — бесцеремонно оборвал меня Пенёк, — Быстрей веди их к Стволу. Быстрей. Они уже начинают очухиваться.
Вела с Лёнчиком, покорно плелись за мной. Они смотрели на меня уже более осмысленно, уже постепенно что-то вспоминая.
— Да, друзья, — бодро сказал я, — Теперь всё в порядке. Теперь с вашей помощью мы дойдём.
Но Пенёк перестал разделять мой оптимизм.
— Наш провожатый весельчак активизируется. Похоже, он вскрыл все свои энергоресурсы. Он уничтожает часть себя, чтобы пробиться к вам. Надолго ли хватит нашего фона, я не знаю.
Я это увидел сам. И колючий тоскливый морозец возник у меня в груди.
Поверхность сдвоенной линзы ходила ходуном, словно по ней хлестали порывы жесточайшего урагана. За её пределами было мало что видно, белесая пелена искажалась складками-волнами, грибовидными вывертами, пенистыми взрывами-росплесками, сгущалась, закручивалась в кометы, спирали, воронки, раковины, в осьминожьи щупальца, в снопы кривых игл в причудно-дикие фигуры. И вся эта фантомная нечисть рвалась к нам, мяла-корёжила нашу единственную защитницу — линзу.
