Они осматривают каждый дюйм, проверяют и глаза, и уши, и рот, бережно сгибают и разгибают руки и ноги.
— Похоже, у нее инфекция в пупочной ранке. Видите, тут покраснение и отек.
Теперь, когда врач мне все показывает, я и сама вижу. Кожа на животике вокруг остатков пуповины вспухла и воспалена. Боже мой, как же я проглядела? Какая я мать после этого?! Больно ей, вот и плачет!
— Сейчас мы дадим антибиотик.
Не успеваю я ответить, как они делают ей укол в ногу. Потом достают из целлофановой обертки еще один шприц.
— Она ведь еще не чипирована?
— Нет, но…
— Это обязательно.
Врач коротко косится на меня, и я понимаю, что спорить бессмысленно. Если бы я и хотела, все равно уже поздно. Игла уже вонзилась, на шприц уже нажали.
— Пойдемте в палату, там мы заполним историю болезни.
— В палату?..
Инфекции в этой части тела довольно опасна. Иногда они приводят к столбняку, поэтому сегодня мы подержим ее здесь и понаблюдаем, как она реагирует на терапию.
Подержим здесь?!
— А… а нельзя просто дать ей лекарство? Мы бы не хотели оставаться. У нас дела…
— Нужно ее обследовать. Для такого маленького ребенка столбняк смертельно опасен. Мы не можем рисковать. Да и у вас такой вид, что вам пора отдохнуть. Можно на день поместить вас в палату матери и ребенка, если хотите, найдем одноместную.
Такое ощущение, что все вырвалось из-под контроля. Врачи ее заполучили и не желают отдавать. Поймали. Чипировали. При мысли, что ей в тело вживили микрочип, мне становится худо. Я не хотела, чтобы с ней так поступали. Не хотела чтобы ее пометили, заклеймили и всю жизнь держали под колпаком.
Правда, если я и дальше буду гнуть свою линию — забытое удостоверение, вымышленное имя, чужой адрес, — ничего плохого нам не сделают, так ведь? Гляжу на животик Мии, на туго натянутую, блестящую больную кожу, и понимаю — выбора у меня нет.
Выписывать меня не хотели, но я все равно ухожу. Не могу здесь оставаться. Свихнусь к чертовой матери. Бабуля приносит мне чистую одежду, и я одеваюсь, пока медсестра учит бабулю, что делать с моим лицом. Потом можно идти.
Когда я подхожу попрощаться к Уэсли, его тошнит в тазик. Он поднимает руку, но говорить не может.
— Держись тут, Уэс, — говорю. Так хочется сказать ему — бросай свою химию, порадуйся жизни, пока можно. Он же «двадцать седьмой», ему всего-то неделя осталась. Но когда я начинаю думать, с какого конца мне нужно браться, чтобы все изменить, изменить судьбу «двадцать седьмых», мне приходит в голову, что химия ему очень даже нужна: может, протянет чуть дольше.
Вот я и молчу и выхожу из палаты. Не могу удержаться, бросаю взгляд на койку, где лежал Карл. Теперь там кто-то другой, и на моем месте тоже будет кто-то другой. Непрерывный конвейер больных и увечных, кто-то поправится, кто-то нет, но, когда я думаю о Карле, на сердце становится тяжело. Это я виноват. Надо было всего-навсего не спать. А я его подвел.
— Что тебя гложет? Ты же вроде бы хотел домой?
— Да ничего. Просто… место такое.
— Ты сделал все, что мог, — говорит бабуля, прочитав мои мысли, — и я тоже.
— Значит, мало старались.
— Прекрати самобичевание. Пошли отсюда скорее.
Не ожидал, что ходить будет так трудно. Пролежал семнадцать дней, и ноги отключились. Коридоры никак не кончаются.
— Тут слева как раз автобусная остановка. Адам… Адам!
Голос ее замолкает — и я больше ничего не слышу. В побитую старую тачку на парковке садится девушка. На плечах у нее куртка, рук не видно. Ей помогает какой-то высокий тощий тип. Он заслоняет ее от меня, но я ее сразу узнал.
Это Сара.
Она что-то сделала с прической, сбрила половину волос, но это она. Силы небесные! Она!
Стою как дурак, гляжу, как она забирается на заднее сиденье. Тощий закрывает дверь, обходит машину, открывает водительскую дверь, и тут я вроде как просыпаюсь. Она уезжает! Еще минута — и ее здесь не будет! Что же делать?
— Адам! Куда ты, черт побери?!
Иду к парковке, потом перехожу на бег. Тощий имел машину, они отъезжают. Нужно перехватить их у шлагбаума. Там им придется остановиться, чтобы их выпустили. Машина едет медленно, и я успеваю доковылять до выезда раньше. Машу водителю, чтобы притормозил. Он пугается, но шлагбаум все равно еще закрыт. Останавливает машину, опускает стекло с пассажирской стороны и наклоняется к окну.
— Чего, братишка? — спрашивает он.
Гляжу на заднее сиденье. Подголовник все заслоняет.
— Я просто хотел… простите… Сара?
Она передвигается в сторону, и я вижу ее лицо. Это точно она, это ее лицо было у меня в голове с утра до вечера, это его я вспоминал перед сном. Она ахает, челюсть у нее отвисает, и тут я вспоминаю, какое лицо теперь у меня самого, как она, наверное, перепугалась, когда меня увидела.
Прикрываю щеку рукой.
— Страшно только с виду, на самом деле… — начинаю я, но тут Сара отворачивается и кричит:
— Винни, поехали отсюда! Поехали скорее! Быстро! Быстро!
— Сара!
Шины визжат по бетону — Винни нажимает на газ, и машина проезжает вперед метра два. Шлагбаум, как всегда, не спешит подниматься. Я хватаюсь за машину и наклоняюсь к заднему окну. Сара по-прежнему кричит, но когда видит меня, замолкает и забивается в дальний угол.
Едва шлагбаум чуть-чуть поднимается, как Винни уже выезжает. Металл ускользает у меня из-под пальцев, и я застываю в полном обалдении. Прямо как в первый раз, когда она меня увидела, только хуже. Почему она так меня боится? Кто она на самом деле, кем она меня считает?
— Адам!
Оборачиваюсь. На тротуаре стоит бабуля и смотрит на меня. Медленно ковыляю к ней.
— Это еще кто?
— Да так, девушка знакомая.
— Чего это она так?
— Ненавидит меня. Боится.
Бабулино лицо темнеет.
— Боится? Что ты ей сделал?
— Ничего я ей не делал. Она что-то про меня знает, или ей кажется.
— Про вас сплетничали? Распускали слухи?
— Да нет, ничего такого. Она так с тех пор, как мы познакомились, с первого дня в школе. — И тут до меня наконец доходит, и, когда я говорю ни вслух, становится ясно — так и есть. — Она не как все. Она вроде нас с тобой. У тебя — ауры. Уменя — числа. И у нее что-то есть. Она что-то знает.
Бабуля не смеется. Не думает, что я спятил.
Лезет в сумку, достает сигарету, потом закуривает, глубоко затягивается и выпускает длинную струйку дыма прямо в табличку: «На территории больницы курение запрещено. Штраф 200 евро».
— Тогда, сынок, надо бы тебе ее разыскать, — Говорит она. — Найди-ка эту девочку, и пусть она расскажет тебе, что знает.
Это был он!
И лицо у него стало как лицо из моих снов. С одной стороны — все в шрамах, будто оплавленное.
Откуда я, спрашивается, знала, что это идеальное лицо будет в ожогах? Откуда я знаю, что увижу его еще раз — во время другого пожара?
Я думала, вот рожу, и страшные сны кончатся. Они начались вместе с Мией — первые сны стали сниться мне еще до того, как я узнала, что забеременела. Мия каким-то образом навлекла их на меня, и я думала, может, это ее сны, и, когда мы разделимся, они останутся у нее. Но она передала их мне. В ту же ночь, когда мы вернулись домой из больницы, мне опять снится сон. На этот раз я вижу, что весь город лежит в руинах: дома превратились в груды обломков, в мостовой трещины, такие широкие, что не перепрыгнешь, трупы на улицах, мертвецов выкапывают из-под завалов. А я могу думать только о Мии. Ее со мной нет. Надо до нее добраться.
Я силой заставляю себя проснуться. Где она? Боже мой, где мой ребенок? Руки слепо шарят кругом. Нащупывают ее макушку, мягкую и теплую. Она здесь, спит в своем ящике.
Просто сон. Это не взаправду.
Все в этом сне наперекосяк, так не может быть. Я в жизни глаз с Мии не спущу. Это злые шутки подсознания, вот что. Оно берет мои самые главные страхи, выворачивает их наизнанку и предъявляет мне.
Вот только… вот только клочки кошмара складываются словно мозаика. Мия. Адам. Я.
В этом есть какая-то неизбежность.
Это невыносимо. Одной, в темноте, мне со всем этим не справиться. Я снова тянусь вниз и беру Мию к себе в постель. Я ее разбудила. По-моему, раньше я никогда так не делала. Всегда разрешала ей спать в собственном режиме. Но вот она не спит и не плачет. Кладу ее к себе на колени. Ласково беру за руки, она вцепляется мне в большие пальцы, и мы смотрим друг на друга, прямо в глаза, и долго-долго молчим.
— Я тебя никогда не брошу, — говорю я ей наконец. — Я тебя никогда не брошу.
И жду, что она скажет мне в ответ то же самое. Наверное, после родов у меня слегка поехала крыша. От Мии у меня размягчились мозги, размазались все границы. Если бы она сейчас сказала мне: «Мама, я тебя никогда не брошу», я бы даже не удивилась. В мире, размытом от молока и недосыпа, такое вполне может быть.
