– Если тебе нужно поговорить, то я в твоем распоряжении.
– Это Моррис тебя послала, чтобы ты делала за меня мою работу?
– Да.
– Но тебе этого не хочется.
– Нет, не хочется.
– Почему?
Я поднимаю на него глаза, и уголки моих губ непроизвольно загибаются вверх.
– Ты и сейчас меня анализируешь?
Он дарит мне ту полуулыбку, которая более уместна за выпивкой в тускло освещенном баре, а не в этом временном лазарете.
– Почему нет?
Я смеюсь, качаю головой.
– Даже не пытайся. Я не хочу, чтобы меня обдирали как куриную косточку.
– Почему нет?
Действительно, почему нет? Но, вообще-то, я знаю почему. Я не хочу, чтобы он рылся у меня в сознании, трогая то, что я отложила в укромное место на хранение. Там, в закоулках, прячутся разные глупые безделушки, как, например, мое к нему влечение.
– Потому… потому что легче хранить все вместе, хранить страх перед будущим, завернув его в симпатичную упаковку и положив в ящик с надписью «Не трогать». Вот поэтому. Ничего хорошего не получится, если туда влезть.
Я ожидала, что он опять засмеется, но ошиблась. Вместо этого Ник кивает. Он поднимает свои обутые в ботинки ноги и водружает их на стол. Я делаю то же самое. На секунду я задумываюсь о том, что мы, должно быть, выглядим как люди, которым уютно друг с другом, и, наверное, для какой-то части меня это действительно так. Но есть и такие части во мне, которым с Ником совершенно неуютно. Когда он тыкает в мои сокровенные места, у меня возникает желание сказать, чтобы меня не трогали.
Тем временем он сплетает пальцы у себя на затылке. Он ерзает на стуле, его взгляд скользит с моей шеи на пупок и снова поднимается, встречаясь с моим.
– Тогда разбирай меня на части. Анализируй. Делай то, что тебе приказала Моррис.
Я тяжело глотаю, мне хочется встать и выйти из комнаты, но я знаю, что двигаться при этом я буду неуклюже и скованно. А если и есть что-то, чего я сейчас не хочу, так это выглядеть хоть немного несобранной и хладнокровной. Я не хочу, чтобы он видел то, что есть. Я не хочу, чтобы он видел то, чего нет.
– Полагаю, ты похож на меня.
– Продолжай.
Его слова придают мне уверенности, мои мысли набираются сил, и мой рот вместе с ними.
– Я думаю, ты действуешь на автопилоте, делая то, что нужно делать. Часть тебя погибла на той войне, поскольку ты врач, а не убийца, и оттого, что тебе приказывали убивать, ты чувствовал себя дерьмово. Потом ты вернулся сюда, в ад, и здесь нашел все тот же разгул смерти, только тут она страшнее и больше касается тебя лично, потому что забирает всех, кого ты любишь. Я считаю, что ты хочешь меня по той причине, что я из «раньше», когда все было здоровым и нормальным. Я напоминаю тебе о том, как было раньше. Ты вожделеешь не меня, а те воспоминания, которые я в тебе пробуждаю. Я принадлежу тому, другому, а не нынешнему миру. И всякое «мы», которое могло бы быть, тоже будет принадлежать тому миру.
Сказав это, я замолкаю, после чего сижу, смотрю и жду. Поначалу ничего не происходит, но я вижу, что Ник осмысливает мои слова, и я начинаю бояться, что он подтвердит мою правоту, скажет, что он действительно хочет не меня, а прошлое, а меня только потому, что я неотъемлемая часть тех времен.
– Знаешь, чего я хочу прямо сейчас?
Тысяча мыслей врывается в мой ум, и все они связаны с мятыми простынями и скользкими от пота телами. Мои брови поднимаются, выражая немой вопрос, поскольку моим губам этого доверить нельзя.
Он ухмыляется, и я не могу понять, то ли он все-таки проник без разрешения в мое сознание, то ли мое вожделение явно написано у меня на лице.
– Кентуккийского жареного цыпленка[43].
– Жареного цыпленка?
Совершенно не то, что я ожидала услышать.
– Да, жареного цыпленка. Но такого, как был в нашем детстве. Хрустящая корочка, подливка, капустный салат, все как положено.
– Тогда, когда фастфуд еще не стал слишком быстрым, чтобы оставаться хорошим.
– Именно так, – говорит он.
– А я бы убила за пиццу.
Слова так легко и быстро вырываются, что я, лишь услышав их, понимаю, что сказала. Мне бы пожалеть об этом, и я жалею, но ничего не могу с собой поделать и начинаю смеяться.
Ник запрокидывает голову и утробно хохочет.
– Черт, неужто я до такого докатилась?
– Это черный юмор, милая. Не нужно его сдерживать.
Интересно, когда это я из Зои превратилась в милую?
– Но…
– Не волнуйся, это было смешно.
Он хлопает себя по колену.
– Иди сюда.
– Я назначена психотерапевтом для тебя. Это нарушит профессиональную этику.
– А в чем тут вред?
– Я могу полюбить тебя, а потом ты уедешь. Или ты в меня влюбишься, а я заболею «конем белым» и умру. Вот в этом вред. Мы и так уже достаточно пострадали. Каждый из нас.
Я отвожу взгляд в сторону, потому что сказала слишком много. Я собиралась закрыть маленькое окошко, а вместо этого в итоге распахнула настежь дверь.
Ник ничего не говорит. Его ботинки сваливаются со стола. Он встает со стула и идет вокруг стола на мою сторону.
– Ты прямо как Опра[44].
– Умерла. Около месяца назад.
Моррис влетает в открытую дверь и тут же останавливается.
– Я помешала?
Я смотрю на Ника. Он наблюдает за мной, ожидая, что скажу я.
– Да, – говорю я медленно, – пожалуй, что так.
– Давно бы уже пора.
Затем он прикасается ко мне, и я совершенно теряю голову.
Мы занимаемся любовью в конце света, хотя тому, что мы делаем, нет никакого названия. Его отсутствие не делает все менее правдивым. Любовь в его руках, крепко прижимающих к себе мои бедра. Она у него на устах, когда он своими откровенными описаниями всего того, чего он хочет со мной, ввергает меня в страстный пожар. Она сияет у него в глазах, когда он видит, что я все свои замки отперла для него и только для него.
Любовь наполняет каждый пустой уголок в наших душах.
– Мне нужно идти, – шепчет Ник среди ночи.
– Что?
Я приподнимаюсь на локте и стараюсь выглядеть настолько серьезно, насколько это возможно с голой грудью и волосами, уложенными в прическу «взрыв на макаронной фабрике».
– Ты не можешь просто уйти.
– Если есть хоть минимальная вероятность того, что мои родители живы, я должен ее проверить.
А как же я? Как же мы? Я оставляю эти слова невысказанными в своей голове, потому что они исполнены эгоизма.
– А что, если я захочу поехать с тобой?
Предложи мне поехать с тобой, пожалуйста!
Он гладит пальцами изгиб моего бедра.
– Здесь ты будешь в большей безопасности. По крайней мере я буду знать, где ты.
– Никто из нас нигде не в безопасности.
