Богдан перевел дух.
— Чем сейчас думаете заняться? Час уж поздний…
— Да, скоро рухну. Газетки вот только просмотрю…
— А что вам с тех газеток, Раби Нилыч? Вы ж на отдыхе! — Богдан как умел пытался оградить начальника и старого друга от переживаний, при которых, ежели Раби и впрямь оказался опиявлен, могли бы возникнуть лютые противуречия личных убеждений еча Рабиновича и наговаривания, коим, по нынешним соображениям следователей, была чревата всякая затылочная постановка пиявок.
Но то было не в его силах.
— На отдыхе, да не в могиле! — засмеялся Раби Нилыч. — Ты уж меня в дуцзи[52] не записывай!
Это тоже было верно. Но…
— А хотите, я к вам прямо нынче приеду?
Чувствовалось, что Раби слегка опешил.
— Ну, я тебя видеть рад буду… да и Рива… Но ведь, Богдан, дело уж к ночи… Давай завтра.
— Спасибо, попробую завтра, — безжизненно сказал Богдан. Раби, не чувствуя его состояния, засмеялся сызнова.
— Ну, пробуй, пробуй, — ответил он. — Бывай, драг еч!
И отключился.
Богдан несколько мгновений стоял истукан истуканом; потом спрятал трубку, лишь с третьего раза попав рукой в карман.
Жанна и Баг вопросительно глядели на него. У Богдана даже губы стали белыми. И сухими, как саксаул. Он попытался облизнуть их — и едва не поцарапал язык.
— Есть вероятность, что сегодня обработали пиявками Раби, — сказал он очень спокойно. Жанна прижала ладони к щекам.
«Тридцать три!..» — едва слышно пробормотал Баг; и уж кого именно, Богдан не разобрал.
Он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.
— Ну, Баг, — произнес он и даже попытался улыбнуться. — Как мы завтра?
Лицо Бага, напротив, сделалось каменным, брови насупились. Внутренне он уже был в бою.
— Завтра мы — хорошо, — процедил он сквозь зубы.
Храм Света Будды,
22-й день восьмого месяца, вторница,
поздний вечер
Баг подъехал к Храму Света Будды за десять минут до часа вечерней медитации; все его существо, истомленное хлопотной суетой дня, настоятельно требовало общения с духовным наставником для обретения сил на завтра, а завтра обещало быть не менее напряженным: ечи решили с раннего утра, а именно с восьмым ударом колокола на Часовой башне, на двух повозках — цзипучэ и «хиусе» — отправиться в Москитово.
Ввиду сложности и запутанности дела — да и что греха таить: изрядной щекотливости его — непосвященных договорились не брать. Разобраться с лечебницей «Тысяча лет здоровья» и ее главлекарем, задать ему и иным служащим ряд, быть может, нелицеприятных, но решительных вопросов должны были исключительно сами Баг, Богдан и Судья Ди — куда же его девать, тем более что кот был посвящен в обстоятельства пиявочного дела по самый, если так можно выразиться, хвост. К тому ж Баг втайне надеялся, что Судья Ди, оказавшись в «Тысяче лет», покажет им путь к розовым пиявкам, если таковые и впрямь обитают где-то на территории лечебницы. Ведь откуда-то он притащил банку с искусственным монстром? Богдану, правда, Баг ничего такого не сказал: опасался, что друг будет смеяться. Ну, а в случае возникновения какого-либо противудействия или, упаси Будда, сопротивления, тем паче вооруженного, Судья Ди, как уже убедился Баг, мог оказаться совершенно незаменимым.
Привлекать же рядовых вэйбинов к действию, в результате коего ненароком могла выплыть на свет Божий опиявленность некоторых соборных бояр, никак не следовало. Положение кошмарное: они и не виноваты ни в чем, опиявленные-то, и в то же время доверять им — нельзя, полагаться на них — невозможно… А если, согласно картотекам лечебницы, вдруг окажется, что за год ее работы в ней успели поправить свое здоровье и отдохнуть, скажем, все бояре Гласного Собора? Или хотя бы половина? Это же… волосы дыбом! Государственный кризис! Слава Гуаньинь милосердной, хоть князь там не лечился пока, иначе бойкая и дело свое вполне знающая Катарина обязательно упомянула бы о таком обстоятельстве в своей передаче. А если бы?
Тревожно… ох, тревожно.
Вдобавок полчаса назад Баг поговорил по телефону со Стасей: голос девушки звучал бодро и весело, но Багу — может, по мнительности, а может, и просто от усталости — послышались в нем хорошо скрытые обиженные нотки. На душе стало еще неспокойнее, Стасю обижать он никак не хотел, никак. Стася — это… Да.
Вечер обнял Александрию — уже зажглись фонари. Окруженный высокой стеной, Храм Света Будды величественно возвышался над соседними невысокими домами, искусно подсвеченный снизу неяркими, но многочисленными светильниками.
Баг остановил цзипучэ поодаль, у ровной полосы аккуратно стриженных кустов, вторым кольцом опоясывавших храм, и некоторое время, глядя на величаво плывущую во мраке светлую громаду, сидел за рулем бездумно: читал про себя «Алмазную сутру» и изгонял из души суетные земные чувства и волнения уходящего дня. Он успокоил дыхание, очистил мысли; постепенно умиротворяющий покой снизошел на него. Баг был готов.
Он положил меч на заднее сиденье, рядом со свернувшимся в клубок Судьей Ди — кот шевельнул ухом; потом открыл дверцу и вышел из повозки. Вдохнул сладкий вечерний воздух полной грудью. И направился к открытой калитке во вратах.
— Драгоценный преждерожденный Лобо! — услышал он тут тихий, почтительный зов сзади.
Обернулся.
Из тени ближайших кустов вышел на свет сюцай Елюй — в темном, аккуратном халате, укороченной шапке с простой нефритовой шпилькой; лицо строгое, одухотворенное.
— Сюцай! — слегка удивился Баг. — Как вы здесь?
— Я хотел просить драгоценного преждерожденного Лобо о милости, — приближаясь с низким поклоном, молвил Елюй.
— Быть может, это подождет до завтра?
— О да, драгоценный преждерожденный Лобо, это могло бы подождать до завтра, и если то, о чем я хочу осмелиться просить, обременительно, я немедленно вас покину! — Елюй смотрел на Бага умоляюще, и тот смягчился.
— Хорошо, говорите. Но только, если возможно, — короче. Извините, меня ждут. — Баг кивнул на храм.
— Я и хотел просить об этом… — Сюцай снова, прижав руки к груди, поклонился. — Я хотел просить драгоценного преждерожденного замолвить за меня слово, дабы и мне было позволено посещать этот храм.
— Право же, сюцай, вы меня удивляете! — улыбнулся Баг. — Вход в Храм Света Будды открыт для всех. Идите — и да войдёте! — И он широким жестом указал на распахнутую калитку, в коей поблескивала неподвижная лысая голова послушника Сяо-бяня.
— Спасибо вам, спасибо, драгоценный преждерожденный Лобо! — Сюцай пристроился рядом. — Вы так много для меня делаете!
