“Но никакой контрреволюции, вредительства и саботажа! — взвизгнул клиент, — за это расстрел на месте!”
Он ткнул пальцем в Андропова:
“Тебя первым расстреляю!”
Андропов побледнел.
“Тебя вторым!” — он ткнул пальцем в отшатнувшегося Цвигуна и повернулся к Чебрикову. Тот закрылся руками.
“Не обижайся, геноссе! — ласково сказал клиент, — не всегда удаётся сдержать пролетарскую ненависть.” Андропов, продолжая бледнеть, вдруг сунул руку в задний карман брюк и с криком: “Задавитесь!” вынул оттуда пачку стодолларовых банкнот и протянул их клиенту.
“Хорошо, — сказал клиент, принимая пачку, — тебя вторым. Первым его.”
И указал на Цвигуна.
“Мой клиент хотел сказать, — вмешался адвокат, — что подобное развитие событий возможно, если вы будете продолжать так грубо попирать имущественные права моего клиента. Возможно, он выражается излишне резко, но вы не будете отрицать полное право моего клиента сменить нерадивых управляющих принадлежащей ему собственности. Если и это не поможет, то Договор от 30 декабря 1922 года становится, извините за прямоту, просто смешным. Не правда ли?” Все трое, к кому был обращён этот вопрос, уныло помалкивали. Глаза их потеряли азартный блеск. Было очевидно, что им совершенно нечем крыть.
“Двадцать лет, — прошептал Андропов, — всего двадцать лет…”
“Вы считаете, что это мало — двадцать лет, — полюбопытствовал адвокат, — я согласен, что это немного, особенно, если учесть, что в распоряжении моего клиента вечность. Но, поскольку вы не можете оперировать такими категориями, как вечность, то предоставленный вам двадцатилетний срок для покрытия кредита выглядит вполне внушительно. Я бы даже сказал, что это срок наибольшего благоприятствования, принятый в цивилизованном мире.”
При слове “срок” клиент пришёл в некоторое добродушное оживление. Он потрепал Андропова по щеке и радостно проговорил:
“Двадцать лет с пгавом переписки, а потом высшая мера — хазве не пгекрасный пример гхеволюционной целесообхазности? Почитайте комментарии к пятидесятому тому полного собхания моих сочинений, и вам станет намного легче. Там ясно указано, что вы не можете существовать в условиях капиталистического окхужения. Вам было дано достаточно вгемени, чтобы это осознать. Сейчас вгемя заканчивается. Вы помните лозунг: “Или победим мы, или — они. Тгетьего не дано”. Мы не победили. Делайте выводы.”
“Я читал 50-й том, — признался Андропов, — там в комментариях приводятся слова товарища Троцкого: “Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии…”
“Что вы говохите? — изумился клиент, — он так писал? Какая умница Лев Давидович! Попробуйте. Возможно, это единственный выход.”
“Нужно подготовиться,” — пробормотал Андропов.
“Двадцать лет у вас ещё есть, — клиент похлопал Андропова по плечу, — готовьтесь.”
“Я хотел бы вам напомнить, — обратился адвокат к своему клиенту, — что наше время на исходе. От имени своего клиента, господа, я хочу поблагодарить вас за прекрасный приём и сотрудничество. К сожалению, у моего клиента ещё много дел.”
“Да, да, да, — встрепенулся клиент, — поспешим. Агхиважно успеть повсюду — и габотать, габотать и габотать!”
Оба они шмыгнули за кулисы, как пара котов мышиного цвета, и исчезли.
“Пошли на банкет, — вздохнул Андропов, — я думал, что хоть в юбилей он расслабится. Ни одной копейки не списал.”
Шеф КГБ вытер пот со лба и, сопровождаемый Цвигуном и Чебриковым, двинулся из конференц-зала в банкетный.
Я, было, тоже двинулся за ними, поскольку страшно проголодался. С утра я даже не позавтракал, поскольку был схвачен в тот момент, когда покупал сайку и чай в булочной.
Я подошёл к двери, которая оказалась закрытой. Но в ней был глазок, как в тюремной камере. Я постучал.
“Что вы хотите?” — услышал я через закрытую дверь приятный женский голосок. “Я хочу пройти в банкетный зал,” — пояснил я. “Не положено,” — ответил голос. “Почему не положено? — возмутился я. — Если я не генерал, то не положено?”
“Свидетелям не положено, — терпеливо разъяснил женский голос, — разве вы не знаете, что свидетелям не положено находиться в зале во время закрытого слушания? Вас допросили?”
“Да, — растерянно ответил я, — вроде, допросили.” “Тогда идите домой, — посоветовал женский голос, — или вы хотите дать дополнительные показания?” “Нет, — сказал я, — показаний я давать не хочу. Я есть хочу. Где у вас можно перекусить?" “Не говорите глупостей, гражданин, — в её мелодичном голосе зазвучало раздражение, — у нас же не столовая и не ресторан. Идите домой, пока мы вас не привлекли за хулиганство и неуважение к трибуналу.”
“Но я не знаю, как мне выйти отсюда?”— почти взмолился я, но глазок захлопнулся, и я снова очутился перед наглухо закрытой дверью.
Я вернулся на сцену и прошёл в правые кулисы. Дверь была открыта, и я попал в небольшое помещение, где за простым канцелярским столом сидел мужчина средних лет в нарукавниках.
“Вы ещё тут? — удивился он, — я уже хотел отпускать машину.”
Мы пошли по длинному коридору. Я всё время ожидал, когда меня запихают в тот самый хитрый лифт, поднимут на сельхозстанцию Академии наук и посадят в американский вертолёт. Но ничего подобного не произошло. Мы вышли на широкую мраморную лестницу, спускающуюся вниз двумя маршами. Внизу был обширный холл, украшенный портретами членов и кандидатов в члены Политбюро. На стене золотыми буквами выложено: “Ленин жил, Ленин жив, Ленин вечно будет жить!” Эта надпись такими же золотыми буквами была дублирована на языках всех народов СССР. Мне бросилась в таза узбекская вариация лозунга: “Ленин тыш, Ленин кыш, Ленин тохтамыш!” “Что это за здание?" — спросил я своего провожатого.
Тот одарил меня весьма странным взглядом: “Дворец пионеров. Вы же были приглашены на встречу актива пионерской организации столицы с ветеранами нашей партии в честь столетнего юбилея Владимира Ильича Ленина. Мне самому очень понравился ваш рассказ о том, что у Ильича не было денег, чтобы купить валенки и вам пришлось их доставать на складе ВЧК. Только вы задержались. Все уже разъехались.” “Я заблудился,”— честно признался я.
Он сочувственно покачал головой: “Годы, годы… Я понимаю”.
И деликатно замолчал.
“Простите, поинтересовался я, — а здесь нет ещё какого-нибудь входа? Скажем, чёрного хода…”
“Это и есть чёрный ход, — пояснил он. — Парадный уже закрыт.”
Между тем, мы вышли на улицу, вернее, на площадь, где каменный Ильич в священном порыве протягивал нам руку с зажатой в ней кепкой.
