Я шел сначала по переулку, потом свернул на узкую улицу Плеханова и вышел на Невский проспект.
На Невском было многолюдно, особенно на солнечной стороне. Одни пешеходы шли быстро. Другие медленно прогуливались, замечая все, что можно было заметить в весенний теплый и безоблачный день. На молодых лицах этих прогуливающихся пешеходов было счастливое и наивное выражение, выражение, какое бывает у людей, которые не думают ни о прошлом, ни о будущем. Я смотрел на этих пешеходов, на их смеющиеся или улыбающиеся лица и думал: вы еще не знаете о том, что скоро распахнется дверь и рядом с каждым из вас окажется бездонная бесконечность космоса, как неизвестное водное пространство перед Колумбом, отправившимся в опасное и счастливое свое плавание. Тогда каждый из вас поспешит забыть о своих неотложных делах, поспешит выйти из обыденной беззаботности текущего мгновения для встречи с будущим, тревожащим сердце своей прекрасной неизвестностью. Счастлив будет тот, кому суждено взглянуть на свой дом с космического корабля, увидеть Землю со стороны, как мысленно видели ее Циолковский и Вернадский.
Мне захотелось есть, и я зашел в столовую для торопящихся, хотя никуда не спешил. Держа поднос, я подошел к буфетчице, и она поставила туда тарелку с макаронами, стакан с горячим кофе и положила ватрушку, и я расплатился в кассе и, стоя как и все, начал есть.
У соседнего столика, тоже стоя, насыщался детский писатель Виктор Марсианин.
— Здравствуйте, — кивнул он мне. — Что нового?
— Все ново, — ответил я. — Во всяком случае, для меня. Все ново и интересно на этом свете.
— Что-то не замечаю.
— Напрасно.
Он широко раскрыл безусый и наивный рот человека, отрочество которого затянулось до сорока пяти лет, положил туда сардельку, густо смазанную горчицей, и, сморщившись, спросил:
— А что хорошего у вас лично? Как раскопки? Ничего нового в смысле подтверждения вашей знаменитой находки?
— Ничего.
— А жаль. И меня вы ставите в неловкое положение. Я опубликовал несколько статей. Читатели присылают мне сердитые письма. Требуют фактов…
— Не читатели, — сказал я, — а всего-навсего один и тот же читатель.
— Откуда вы знаете?
— Догадываюсь. Это пишет все тот же Апугин, скрывшись за разными фамилиями.
Виктор Марсианин рассмеялся.
— Действительно письма похожи одно на другое. Ну пока!
Он помахал мне рукой сорокапятилетнего школьника и, дожевывая сардельку, вышел. Затем он вернулся, очень быстро шагая, словно что-то забыл. Он действительно забыл портфель, набитый книгами и поставленный на полу возле ножки столика. Подняв портфель, он подошел ко мне и, сделав озабоченное лицо, сказал:
— А вам все-таки следовало бы поторопиться.
— С чем поторопиться?
— Ну, с этими фактами. Нельзя затягивать. Годы идут.
— Да, годы идут.
Потом выражение его лица резко изменилось, показался золотой зуб, а затем появилась улыбка, такая же счастливая и сверкающая, как золотой зуб.
Я вспомнил, кто-то мне рассказывал недавно, что Виктор Марсианин, прежде чем стать детским писателем, долго работал в эстраде и выступал на детских праздниках с приклеенной бородой, играя одну и ту же роль деда-мороза.
Когда я оглянулся, детского писателя уже не было. Марсианин исчез.
Дома мне открыла дверь моя мать, самое земное из всех земных существ, с насмешливой улыбкой на недоверчивом лице.
— Ну что там у твоих астрогеологов? Какие полезные ископаемые они открыли в космической пустоте?
Я поспешил уйти в кабинет. И сразу сел за работу.
Нелегкая стояла передо мной задача — делать доклад о необыкновенной археологической находке, сразу же уничтоженной взрывной волной фугасной бомбы и запечатленной на единственном фотографическом снимке, почти у всех специалистов вызывающем сомнения в его подлинности.
Уже первая фраза показалась мне нескромной. Я перечеркнул ее. Но что делать! Находка действительно была слишком необыкновенной, чтобы сознание специалистов могло примириться с ее существованием. Против меня были не только специалисты, но и „здравый смысл“. И вот я решил начать свой будущий доклад с характеристики „здравого смысла“. „Здравый смысл“ еще со времен Джордано Бруно и Галилея оказался не в ладах с передовой наукой. Это он, „здравый смысл“, возражал против теории относительности и квантовой механики, против теории вероятности, против кибернетики, против всего, что приводит в недоумение слепую, обленившуюся, примирившуюся с привычным мысль.
Почти до утра я стучал на пишущей машинке, ища все новые и новые улики против здравого смысла.
Но, как выяснилось на другой же день, „здравый смысл“ с не меньшей энергией искал улики против меня.
Я уснул в четыре часа утра. Мать разбудила меня, громко постучав в дверь.
— Так ты проспишь, — сказала она, — все на свете…
Я больше всего на свете не люблю спешки и суеты.
— Успею, — сказал я и стал одеваться. Я действительно опаздывал. Но не хотел показать это матери. Побрился. Не спеша съел завтрак. Но, выйдя из дому, я побежал к трамвайной остановке, как мальчишка. В Университете меня уже ждали студенты, похудевшие от зубрежки и страха. Я долго экзаменовал их, потом отпустил, сделав вид, что вполне удовлетворен их ответами. Они думали, как думал учебник, говорили на языке учебника и верили, считали, что идеалом человеческого мышления является содержание учебника — сухое, точное и безразличное ко всему на свете, кроме предмета, о котором шла речь. Я не стал их разубеждать. Это выглядело бы непедагогично. „Опять здравый смысл“, — подумал я.
Придя в Институт истории материальной культуры, я спустился в подвал, где хранились предметы, привезенные мною из экспедиции. Кремневые наконечники стрел, каменные рубила, кости животных, тщательно пронумерованные. Пронумерованное, завернутое в бумагу время. Время, попавшее в учебник и уже вызубренное студентами, отвечавшими сегодня мне на экзамене. Мне вспомнились тихие, неуверенные голоса студентов, слепые фразы, лица, глядевшие на меня и желавшие только одного — скорее получить отметку. Разве для того по колено в грязи я и мои помощники рылись в земле? Когда-нибудь и о той необыкновенной находке преступно скучными и равнодушными словами учебника будут отвечать экзаменующиеся студенты.
Были слышны чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице.
— Сергей! Ты здесь?
Я узнал голос секретаря партийной организации Снежинцева.
— Здесь.
Лицо Снежинцева было смущенным.
— Ну, что нового?
