И тут Рис вспомнил.
"Я хочу знать, что вы еще от меня получали?" — спросил он.
"Это не вопрос, — отозвалось тело. — Сформулируй по-другому. Торопись".
— У меня в голове стоит передатчик, который передавал три канала. Один — страх, для Треугольника. А другие два? — прокричал Рис.
"Желание не засчитывается", — констатировало тело.
"Почему?" — взмолился Рис.
"Потому что по договору твое последнее желание может быть только определенным. И еще потому, что через десять секунд ты сам это поймешь".
"Вот и КОНЕЦ!" — подумал Рис.
"НОЛЬ!" — заорал последний раз хронометр и сломался. Рис почувствовал это, как будто у его тела закончился завод. Вместе с хронометром вышли из строя все остальные "новинки": радар, компас, надстройки к вестибулярному аппарату, телескопическое и ночное зрение и еще много всего, что отдавалось чувством чего-то сломанного, инородного.
Как ни странно, обещанной боли не было.
"Не похоже, чтобы доктор мог в чем-то обмануть. Во всяком случае, до сих пор он говорил только правду", — подумал Рис.
"А еще мне обещали, что я узнаю про скрытые каналы передатчика. А как не сказали. Эй, передатчик, ты где стоял?" Пустота в затылке начала резонировать от слова "передатчик". Небольшая, почти круглая полость размером с грецкий орех. И еще резонировали три ниточки. Одна заканчивалась прямо тут же, в мозгу. А вот две другие тянулись к глазам и к ушам.
— Вот черт, — выругался Рис. — Как я сам не догадался. Те же слух и зрение. Ну конечно, нужно же было держать меня под контролем. Хотя, нет. Линии были только передающие. За мной просто подсматривали и подслушивали. Моими же глазами и ушами. Глупость какая-то. Настолько рационально все было сделано. Треугольник мог меня контролировать прямо через мозг.
Вывод напрашивался сам. Значит, это было нужно не Треугольнику.
"А кому? Доктору? Так он же просто холуй! Жаль, не успел спросить, какое же должно быть мое последнее желание согласно договора, будь он проклят!"
Пустоты от умерших приборов жгли все сильнее. Это уже было трудно терпеть. Боль распространялась по всему телу.
"Ну вот. Началось, как обещано. Значит, я уже умер, и мне предстоит пережить разложение, — подумал Рис. — Но ты, сволота, этого заслужил. Пусть и будет это моим последним желанием".
Но он опять промахнулся. Пылало все тело, и боль продолжала нарастать. Еще темное небо слилось с землей в один сплошной блин. Огромный лист жаровни, который обернул его и медленно поджаривал. Тысячами буравчиков змеились нервы, норовя вылезти наружу. По кровеносным сосудам разлился расплавленный свинец. Пищевод и желудок, которых не было, силились переварить серную кислоту. А его стальная кожа медленно отрывалась от мяса, снова прирастала и снова рвалась.
Рис не мог вздохнуть от боли, но самое ужасное было в том, что его сознание было столь же ясным, как в день первого причастия. Он постарался воткнуть острые когти в горло, но совершенные иглы скользили по совершенному телу, не причиняя вреда.
Боль нарастала.
Казалось бы, дальше уже некуда. Больше не сможет перенести человеческий организм…
Боль продолжала расти.
Рис уже не стонал, уже не мог даже плакать. Он с ясным умом болтался по волнам боли, не в состоянии думать о чем бы то ни было.
"Я больше не могу, — прохрипела мысль. — Все. Надо идти к доктору".
И тут он с ужасом понял, что больше не знает дорогу. Все приборы были мертвы, а сам он и до вечера не найдет зеленую калитку, исчезающую при первых лучах солнца, которое вот-вот взойдет.
Тогда, превозмогая боль, скорее от безысходности, нежели от надежды, Рис поднялся на колени и, протянув руки к небу, закричал: "Мне нужно найти доктора! Слышишь? Я хочу быстрой смерти! Это мое последнее самое искреннее желание! Ну что тебе стоит, я больше не могу! Ты же получил все, что хотел! Убей меня…"
Он еще что-то кричал, плакал, снова молил своего Бога, когда наконец понял. С первыми же его словами пришел ответ. Теперь желание было правильным, оговоренным в договоре. В его мозгу появилось воспоминание, которое и раньше там было. Он просто не пытался вспомнить, что в последние минуты "посмотрел по радару" путь.
Дикими прыжками он помчался по пустырю, не заботясь, увидит его кто-то или нет в этот предрассветный час. Монстр, не только потерявший человеческий облик, проигравший все самое дорогое в жизни и саму жизнь, но и потерявший напоследок единственное, что у него было всегда, — свое Я.
С доисторических времен люди боялись темноты и неизвестности. Потом придумали огонь. Стали бояться злобных тварей, многократно превосходящих людей по размерам и силе. Окружающий мир был наполнен ими. Медведь, тигр, слон — все были и больше и сильнее. Но люди научились их убивать. Там, где зверь брал размером, люди брали хитростью. Против силы противопоставляли численность, и вот медведь превращается в солонину, тигр — в ковер, а слон в автомобиль и кран одновременно.
Но поиски абсолютного зла находят им заменитель — Дракона.
Его не приручишь, не убьешь — он хитер и силен. Правда, никто живого Дракона еще не видел, но мало ли что… ведь говорят… А вдруг залетит?
Но это сказка, вымысел. А против сказки тоже можно бороться. Другой сказкой. И вот уже передаются из уст в уста предания о победителе драконов. А ежели залетит, можно пойти к Герою, и он Дракона погубит. Правда, Героя тоже никто не видел, но говорят… И уже не страшно. Да и что, по сути, этот Дракон? Просто историческое ископаемое. Ящер-переросток. Не страшно.
И снова поиски идеального зла. Что может быть страшнее дракона?
"А вот в Ричмонде, говорят, объявился жуткий дракон. Жрет, мерзавец, только молодых девственниц".
Уже лучше — кроме силы тут еще и посягательство на красоту и невинность. Причем, заметьте, когда тех же девственниц Дракон жрет вместе с остальным быдлом, то он просто ящерица-переросток. А вот, не дай бог, конечно, появится избирательность, то он уже — "мерзавец". То есть происходит проекция человеческого восприятия на ту же "ящерицу". Причем никого не волнует, что будь у этой "ящерицы" эстетическое чувство, то предпочтение вызвали бы, несомненно, крокодилы, как близкие по виду. С его эстетической колокольни, разумеется.
Можно проиллюстрировать это на примере. Приходит, скажем, к индейцам очередной бледнолицый. С ружьем. Страшный. И вдруг начинает избирательно приглядываться, скажем, к овцам. Или к собакам. Что о нем подумают индейцы? То-то.
А тут вдруг выяснится, что он еще и зоофилией страдает, горемычный.
А ведь в более поздних версиях именно этим и наводили ужас на народ Драконы. Как умыкнет красавицу, так сначала в постель, а потом уже и кушать. А ведь такую страсть со стороны Дракона только зоофилией и можно назвать.
