Заняв пост мэра, Кевин постарался смягчить напряженность между городом и сектой. Удалось заключить несколько соглашений, позволявших «Виноватым» жить по собственным правилам, не выходя за рамки закона. Взамен те обязались платить небольшие налоги и гарантировали доступ на свою территорию полиции и машинам аварийно-спасательных служб при обстоятельствах, которые были четко оговорены. Перемирие, казалось, сохранялось, но «Виноватые» продолжали досаждать своей непредсказуемостью, время от времени организуя какую-нибудь акцию, чтобы посеять смятение и тревогу среди законопослушных граждан. В этом году в первый учебный день несколько облаченных в белое взрослых устроили сидячую забастовку в начальной школе Кингман, оккупировав одно из помещений второклассников на целое утро. А спустя несколько недель другая группа прямо посреди игры вышла на футбольное поле школьного стадиона. Они разлеглись на газоне и лежали, пока их силой не уволокли с поля рассерженные игроки и зрители.
* * *
Перед Днем Героев муниципалитет на протяжении нескольких месяцев пытался предугадать, что предпримут «Виноватые», чтобы сорвать парад. Кевин высидел два организационных заседания, на которых этот вопрос обсуждался во всех подробностях, и был рассмотрен целый ряд возможных сценариев. Сегодня же он весь день ждал, со странным сочетанием страха и любопытства, когда же они предпримут свой шаг. Как будто вечеринку нельзя считать состоявшейся, если ее не разогнали.
Но парад прошел без вмешательства сектантов, близилась к концу поминальная служба. Кевин возложил венок к подножию памятника Почившим в парке Гринуэй – зловещей бронзовой скульптуры, изваянной одним из школьных учителей изобразительного искусства. По замыслу, она должна была изображать ребенка, выплывающего из рук изумленной матери и возносящегося к небесам, но полностью его воплотить не удалось. Кевин не очень хорошо разбирался в искусстве, но ему казалось, что ребенок не возносится, а падает, и мать не может его поймать.
После благословения отца Гонсалеса была минута молчания в ознаменование третьей годовщины Внезапного исчезновения, затем отзвонили церковные колокола. Последним пунктом программы было выступление Норы Дерст. Кевин, сидевший на импровизированной сцене среди почетных гостей, забеспокоился, когда она поднялась на трибуну. По собственному опыту он знал, как страшно выступать с речью, сколь искусным и уверенным в себе оратором нужно быть, чтобы владеть вниманием толпы, даже вдвое меньшей, чем эта.
Но Кевин быстро понял, что волнуется напрасно. Публика мгновенно притихла, когда Нора, откашлявшись, пролистала свои записи. Она была Женщиной, Которая Потеряла Все, – и ее страдания стали залогом ее авторитета. Ей незачем было завоевывать чье-то внимание или уважение.
Ко всему прочему, оказалось, что у Норы был природный дар оратора. Она говорила размеренно и четко – прямо-таки образцовая речь на занятии по вводному курсу риторики, на которое почему-то допустили поразительно большое количество студентов, – иногда чуть запинаясь, умолкая на мгновение, чтобы ее выступление не казалось заученно гладким. Да и сама Нора была привлекательной женщиной: высокая, стройная, с мягким, но выразительным голосом. Как и многие ее слушатели, на парад она пришла в повседневной одежде, и Кевин осознал, что приклеился взглядом к замысловатой вышивке на заднем кармане ее джинсов, которые сидели на ней как влитые, что редко увидишь на официальных торжественных мероприятиях. Он отметил, что у нее поразительно молодое тело для тридцатипятилетней женщины, родившей двоих детей. И потерявшей двоих детей, напомнил он себе и вскинул подбородок, пытаясь сосредоточиться на чем-то более подобающем. Не хватало еще, чтобы на обложке «Вестника Мейплтона» появилась цветная фотография мэра, пялящегося на попу скорбящей матери.
Нора сказала, что поначалу она задумывала свое выступление как речь во славу одного самого лучшего дня в ее жизни. Это было за два месяца до Четырнадцатого октября, во время отпуска, который ее семья проводила на Атлантическом побережье. Ничего особенного в тот день не случилось, да она тогда и не осознавала всей полноты своего счастья. Понимание пришло позже, после исчезновения ее мужа и детей, когда она долгими бессонными ночами размышляла о том, чего она лишилась.
Это был один из чудных дней позднего лета, рассказывала она, когда тепло и ветрено, но уже не настолько солнечно, чтобы все мысли были только о солнцезащитном креме. Дети – Джереми было шесть, а Эрин – четыре; и старше они так и не стали – принялись возводить замок из песка, причем трудились увлеченно, с воодушевлением, с каким ребятня порой выполняет самую пустяковую работу. Нора с мужем сидели на одеяле неподалеку, держась за руки и наблюдая, как эти маленькие серьезные зодчие бегают к воде, набирают в пластмассовые ведерки мокрый песок и возвращаются назад с тяжелой ношей, оттягивающей вниз их тонкие, как спички, ручонки. Дети не улыбались, но их лица светились радостной целеустремленностью. Крепость, которую они строили, была на удивление большой, сложной, и они трудились над ней несколько часов.
– У нас была видеокамера, – сказала Нора, – но мы почему-то даже не подумали включить ее. И я даже в какой-то степени этому рада. Если бы мы засняли тот день на видео, я бы, наверное, умерла от истощения перед телевизором, снова и снова просматривая эту запись.
Однако, думая о том прекрасном дне, Нора вспомнила другой – ужасную субботу в марте предыдущего года, когда вся ее семья внезапно слегла с острым расстройством пищеварения. Казалось, каждую минуту кого-то рвало, причем не обязательно в унитаз. В доме стояла жуткая вонь, дети рыдали, собака скулила, требуя выпустить ее на улицу. Нора не могла встать с постели: ее знобило, она то и дело проваливалась в забытье. У Дуга состояние было не лучше. В какой-то момент во второй половине дня ей показалось, что она умирает. Когда она поделилась своими страхами с мужем, тот просто кивнул и сказал: «Ладно…». Им всем было так плохо, что никто не сообразил даже снять трубку телефона и вызвать врача. Вечером, когда Эрин, с волосами, склеенными засохшей рвотой, лежала между ними, в спальню пришел Джереми и, со слезами на глазах, показал на свою ногу. «Вуди нагадил в кухне, – пожаловался он. – Вуди нагадил, а я наступил».
– Это был кошмар, – сказала Нора. – Так мы говорили друг другу. Это сущий ад.
Они, конечно, пережили весь этот ужас. Через несколько дней все поправились, в доме все вернулось к прежнему порядку. Но с тех пор ту Семейную Тошниловку они считали самым скверным событием в своей жизни, бедствием, которое стало мерилом всего плохого, что происходило с ними в дальнейшем. Если затапливало подвал, или Норе выписывали штраф за парковку в неположенном месте, или Дуг терял клиента, они всегда напоминали себе, что могло бы быть гораздо хуже.
