— Смотри, смотри, — она дернула его за руку. — А физрук-то наш не промах!
— В этом я не сомневался… — Латышев исподлобья взглянул туда, куда показывала Кристинка. На маме было длинное шелковое платье с драпировкой, черные туфли, в которых она ходила в театр, а волосы вместо привычного конского хвоста были уложены в высокую прическу.
— Какая женщина! Куда нам, сопливым… — Кристинка вздохнула, и Латышев взглянул на нее вопросительно. — Мы все в него влюблены. Мы в теннис с ним играем по записи, представь себе! Какой мужчина!
Латышев подумал, что Наташке об этом знать не стоит.
— А ты откуда его знаешь? — Кристинка дернула его за рукав.
— Это моя мама. С ним.
Знай наших! Кухаркины дети, значит?
С Кристинкой договорились встретиться без четверти два в вестибюле первого корпуса — она должна была открыть Латышеву запертую после часа ночи дверь.
Мама, в халатике и босиком, вытаскивала из головы шпильки, когда Латышев зашел в комнату.
— Ну что, понравилось тебе кино? — спросила она, продолжая зажимать шпильки губами.
Латышев не встречался с ней с тех пор, как, едва не подравшись с физруком, убежал на сейшен. И совесть его мучила, и благодарность он чувствовал: и за билеты на последний ряд, и за то, что она утерла нос всем этим расфуфыренным теткам из «Айвазовского». Но сказать прямо «Спасибо, мам» язык почему-то не поворачивался. Он решил не огорчить ее хотя бы тем, что фильм оказался дерьмовым.
— Да, нормальная киношка, — ответил он, подхватив со стола горсть черешни и собираясь уйти на лоджию.
— Ты серьезно? — мама воззрилась на него с удивлением.
— А что?
Она вытащила шпильки изо рта:
— По-моему, это удивительно слащавая и безвкусная вещь. Мне казалось, ты в этом разбираешься.
Опять не угодил! Что ни скажи — все не так.
— Ничем не хуже других индийских фильмов, — проворчал он и попытался уйти на лоджию, но мама его остановила и пристально посмотрела ему в лицо.
— Саня, ты опять нырял без маски?
— Почему? В маске.
— Глаза красные потому что.
Латышев сразу вспомнил о мертвой собаке, заброшенной в кусты, и его передернуло. Может, на кухне есть какой-нибудь мешок из-под картошки? Не в продуктовой же сетке тащить ее в «Айвазовское» и не в фирменном пакете с надписью «Монтана».
Он прошелся по кухне, шныряя по углам, но никакого мешка из-под картошки, конечно, не обнаружил. И только когда сделал вид, что ложится спать, сообразил: наволочка! Чем не мешок? Не хуже, чем у Деда Мороза.
Наташка вернулась около двенадцати и хотела потихоньку лечь, но Латышев первым завел с ней разговор. Вообще-то, он боялся уснуть — Кристинка бы такого не простила точно. Да и он бы обиделся, если бы она не открыла ему двери в корпус.
Пришлось рассказать Наташке про вызов Вечного вора.
— Саня, ты что, на самом деле убил собаку? — недоверчиво спросила она.
— А что тут такого? Неразменный рубль — вещь ценная, просто так ее Вечный вор не отдаст.
— Сань, а ты проверил, на ней не было белых пятнышек?
— Ни единого.
Она поверила! Во всю эту ерунду поверила! Полуденный порыв Латышева давно прошел (не иначе, от жары у него помутилось в голове), и теперь он видел в вызове Вечного вора лишь веселое приключение наедине с Кристинкой — так, пощекотать нервы. Он бы не признался даже самому себе, что в глубине души на что-то все же надеется. Если не на получение неразменного рубля, то хотя бы на появление Вечного вора.
За болтовней с Наташкой полтора часа прошли незаметно, мама давно погасила свет и заснула, а будильник, стоявший на полу возле раскладушки, показывал начало второго, когда Латышеву невыносимо захотелось спать. Настолько невыносимо, что он, говоря с Наташкой, уснул на полуслове.
— Сань, Саня! — она потрясла его за плечо, протянув руку за ширму. — Ты не спи, слышь?
Рука у нее была мягкая-мягкая, и Латышева разбудило не столько прикосновение, сколько воспоминание о вчерашнем поцелуе на лестнице, о ее руках, положенных ему на плечи. Прикосновения Кристинки будили в нем другие чувства, не менее, а куда более волнующие, а это было просто приятно. Наверное, так приятно кошке, когда ее гладят. Или собаке…
Мысль о собаке прогнала сон окончательно. Латышев подумал о ней с тоской и гадливостью одновременно, а внутренний голос ехидно произнес: «Осталось только дотащить ее до „Айвазовского“, уж это-то можно сделать, или как?»
А тащить ее оказалось не так-то легко, да и шарить по кустам в темноте пришлось долго, почти ощупью. Латышев, содрогаясь от отвращения, очень боялся, что на жаре в трупике завелись черви. И к запахам псины и уже протухшей крови добавился еще один: незнакомый, тошнотворный, приторный.
Сначала он нес мешок, отстраняя от себя как можно дальше, но долго не протянул — хоть и маленькой была собака, но весила-то килограммов пятнадцать. Потом мешок стучал по коленкам, а рука устала так сильно, что было все равно, испачкаются джинсы или нет. И в конце концов его и вовсе пришлось закинуть за плечо. Так Латышев и явился на порог первого корпуса с мешком за плечами, словно Дед Мороз.
Кристинка открыла дверь сразу — наверное, увидела тень за стеклом. А Латышев-то по дороге волновался: вдруг она не придет? Проспит или, еще хуже, захочет над ним посмеяться.
Свет уличных фонарей лишь немного освещал вестибюль, и по полу ползали узорчатые тени листьев. Тишина была такой гулкой, что малейший шорох разносился по всему корпусу. Латышев сбросил мешок с плеча меж двух стоявших друг напротив друга зеркал — звук получился глухой и неприятный.
— Это что? — спросила Кристинка.
— Как что? Черная собака.
— Да ты смеешься… — она хихикнула как-то нервно, натянуто.
— Нисколько, — мрачно ответил Латышев и представил, что сейчас будет. — Только не вздумай орать.
Если она завизжит, сюда сбежится весь корпус и никакого приключения не будет.
Но Кристинка не завизжала — она онемела и схватилась рукой за горло, вытаращившись на дохлую собаку, которую Латышев вытряхнул из мешка на красную ковровую дорожку.
— Что? Страшно? — насмешливо спросил он и отступил на шаг. В мертвенном свете уличных фонарей блеснул желтый клык, но, в общем-то, днем собака выглядела намного страшней и отвратительней.
Кристинка, продолжая держаться рукой за горло, вцепилась Латышеву в локоть — как будто боялась упасть.
— Ты в самом деле ее убил? — наконец выдавила она.
— А что? Ты же сама хотела увидеть Вечного вора.
— С ума сошел? Шуток не понимаешь?
— А ты в другой раз так не шути, — Латышев скривил губы в усмешке: пусть знает! Чистенькой хочет быть, добренькой. Ах, убили бедную собачку!
