— Сам, — кивнул Шульц. — Сам нашел — сам и подыму.
— Молодец, енто по-нашему, — кивнул Игнатьев, и все общество согласно закивало. — А вот как насчет инвестиций?
— Чего? — усмехнулся Шульц.
— А ты не чёкай, не чёкай, — продолжил секретарь, — я ж это к примеру, так, разговариваю с тобой. Мы ж тебе как-никак вторая родина.
— Ну-ну, — кивнул Генрих: мол, продолжай.
Отец Шульца, Вальтер, был сыном немецкого коммуниста, которому в тридцатые вместе с семьей пришлось перебраться из фашистской Германии в Советскую Россию. Естественно, что во время войны его, то есть Теодора Шульца, арестовали, равно как и мать, с той лишь разницей, что после войны мать все-таки вернулась и нашла своих детей, распиханных по советским детским домам. Но в Германию Шульцы не стали возвращаться даже после открытия железного занавеса. Не потому, что Россия стала им второй родиной. Просто, как сказала бабушка Генриха, Карина, нет у человека родины. Живи там, где можешь жить, а если жить не дают — уезжай. А если не дают уехать, так нечего и о родине рассуждать.
— Так я это чё, — ничуть не смутившись, продолжил Игнатьев, — ты же у нас тут вроде как живешь, так, может, организовал бы автобус рейсовый, что ли, до Гуляева-то. Опять же, может, еще чего.
Магазинчик там недорогой, то да сё…
— Понятно. — Шульц направился к двери. — Поглядим, может, и придумаем чего.
— Погляди, погляди, — согласился Игнатьев, и общество постепенно начало расползаться по избам.
Василий умер через два дня после того, как отправил девочку на плоту в море. Провизии он выделил ей на полторы недели, крепко-накрепко привязал плот к радиобую, дал в дорогу ватник и непромокаемую пленку, подстрогал весло, чтобы удобнее было грести, — и девочка поплыла. В утреннем тумане, тянущемся с моря, тревожное моргание радиобуя быстро растаяло, и в тот же миг Чокморов забыл о существовании и Геры, и хитроумного аппарата.
Он вернулся в избу и сел за стол.
“То, что я пропускаю через себя, в конце концов я оставлю за своей спиной, — начал писать старик, — но неминуемо во мне остается часть того, что через меня прошло. Моя кожа пахнет землей, а волосы — луной, и сердце пахнет ягелем…”
Дальше не писалось. Василий сидел за столом и смотрел через маленькое грязное оконце на море. “В конце концов, — думал он, — Коля долго сокрушался, что я никогда не видел моря, а оказалось, что не нужно было никуда ездить, оно само пришло ко мне”.
Все оставшееся ему земное время Чокморов так и просидел перед окном, глядя на черные воды неведомого моря. Его нашли сидящим за столом и смотрящим в окно на волны, бьющиеся о курумник Вогульской сопки, через неделю, когда прилетели с новым радиобуем. Глаза старика были открыты.
Плот был обнаружен поисковой экспедицией через два дня. Естественно, что спутник засек движение радиобуя сразу, как только Гера покинула стойбище, но, так как своего морского флота в тех местностях, где появились моря, не было, пришлось ждать, пока буй попадет в какой-нибудь район с развитым речным флотом. Вот и дождались.
Гера услышала звук работающих моторов и тотчас проснулась. Метрах в пятистах старательно пыхтел катер, и Геру явно заметили, потому что по палубе носились люди в оранжевых спасательных жилетах и что-то возбужденно кричали. Море сильно волновалось, люди тоже, видимо, по той причине, что качка не позволяла приблизиться к плоту на достаточное расстояние. Около получаса катер кружил вокруг Геры, пока наконец не приблизился настолько, что Гера смогла поймать швартов. Девочка с грехом пополам привязала канат к радиобую, и здоровые моряки в два счета подтащили ее утлый челн вплотную к борту катера.
— Тащите ее скорее! — командовал высокий голос, который можно было бы принять за женский, если бы не те выражения, которые мы опустили из тирады.
Повинуясь приказу, некто большой и грузный перемахнул через борт и, чудом не поскользнувшись, схватил девочку за талию. Та даже взвизгнуть не успела, как мощный толчок подбросил ее вверх, а мужские сильные руки подхватили в воздухе и опустили на палубу.
С тех пор Гера уже не оставалась одна.
— Отогреть и накормить! — распорядился тоненький и низкорослый, как тростинка, капитан, которому и принадлежал вышеупомянутый голос.
Геру отвели на камбуз. Там в нее влили рюмку водки, накормили макаронами по-флотски, а затем отвели в каюту поварихи тети Ланы, которая упорно не хотела называться коком.
Тетя Лана оказалась упитанной женщиной в летах, молчаливой и суровой. Она протянула Гере свою ночную рубашку. Гера попросила тетю Лану отвернуться. Та отвернулась, и Гера, стуча зубами, быстро разделась и нырнула в ночную рубашку старой поварихи. Естественно, что рубашка оказалась на три порядка больше самой девочки, но Гера замоталась в несколько слоев. Молча тетя Лана расстелила койку и кивком приказала Гере ложиться.
— А вы? — спросила Гера.
Впрочем, с тем же успехом она могла разговаривать со стеной. Тетя Лана даже не хмыкнула. Она только сурово взглянула на девочку и вышла вон, на камбуз.
Через минуту девочка спала сном праведника.
Ей снилось, что грузная тетя Лана ходит над ней с огромным тесаком (с тем, что она видела у старика Чокморова) и бурчит: “Что, выперло тебя, да? А сколько народу-то из-за тебя потонуло, не знаешь ли? Ух, я тебя!” — и размахивает лезвием у самого носа Геры. “Что я, виновата в этом, что ли? — ярится Гера во сне. — Не лезь, старая ведьма!” Но тетя Лана продолжает размахивать тесаком, и тогда Гера в ярости кричит: “Да как ты…”, в воздухе вспыхивает электричество, и тетя Лана исчезает.
Ночью и правда была гроза с молнией, да такой, что матросу Симаку показалось, что и на камбузе бабахнуло. Впрочем, показалось…
Грудных детей находили по всему Триморскому краю (так теперь называлась территория, а точнее — акватория, занятая тремя морями).
Некоторые были еще живы, но в большинстве своем они умерли от истощения и холода. Однако если бы кто-нибудь решил подсчитать всех живых младенцев обоих полов, цифра вышла бы ошеломляющая: триста тысяч.
Находили младенцев поодиночке, попарно, и даже целыми группами.
Некоторых оставляли у себя, других отправляли в детские приемники.
Младенцы были разных калибров и национальностей, поэтому подумать о том, что все они — дети одной матери, никому бы даже в голову не пришло. Решили, что это новорожденные из смытых роддомов.
Маленького мальчишку-грудничка нашел и Вальтер Теодорович Шульц, русский немец. И назвал младенца Генрихом, в честь погибшего сына.
Вальтер Теодорович спасся самым что ни на есть простым способом — в лодке. Дело в том, что отец Генриха очень любил греблю в любых ее проявлениях. Во время наводнения шестидесятилетний господин Шульц катался на лодке в Поздняевском городском парке культуры и отдыха, рассказывая Берте Сигизмундовне Брудерсдоттер-Сикорской, пожилой даме, с которой он дружил давно и крепко, о своем сыне, который оригинальным способом сел в кресло мэра. Волна, накрывшая город Поздняев, подхватила лодку с пожилыми людьми и понесла с такой скоростью, что Вальтер Теодорович и позабыл о своей любви к гребле.
