Петрищенко, это же естественно, то есть животные всегда огрызаются на больных и слабых, это природный инстинкт, я не должна себя за это упрекать, в диких племенах стариков вообще бросают или заедают насмерть… Но я, как мыслящий человек, контролирую себя.
Старухе на мгновение удалось выгнуться тощими бедрами, и Петрищенко ловко подставила судно под ягодицы. Почему мама? Почему не папа? С ним бы она не так раздражалась. Но женщины живучие. Папа ее любил, свою девочку, а вот мама стеснялась. Тогда в Ялте… До сих пор ведь помню. Сколько мне тогда было: пять? шесть? Красивый ребенок – подтверждение полноценности женщины. Есть чем похвастаться перед подругами.
Рот ее сам собой сжался в тонкую ниточку.
– Я покакала, – сказала мама игривым голосом маленькой девочки.
– Очень хорошо, – устало отозвалась Елена Сергеевна и достала из пакета свежую марлевую пеленку. – Приподнимись на минутку. Сейчас я тебя поверну на бок.
– А где китаец? – забеспокоилась мама. – Ушел китаец?
– Какой китаец?
– Твой муж новый. При нем неловко…
– Нет, мама, никакого китайца.
– А куда же он делся?
Окружающая действительность у мамы сжалась до узкого светового конуса: выцветшие обои, коврик, уголок книжной полки… Рожденные сумеречным мозгом образы были гораздо ярче и полнокровнее.
– Ушел, – сухо сказала Петрищенко.
– Я так и знала! И этот ушел! – Мама торжествовала. – Даже китаец и тот!
Петрищенко плотнее сжала губы.
– Ты ни одного мужчину не умеешь удержать. И в кого ты такая? Меня в молодости на руках носили. Помнишь, ну ту фотографию, Ялта, ну?
– Очень хорошо помню, – сказала Петрищенко.
Она протерла старухе ягодицы, выбросила скомканную бумажку в судно, перекатила маму на бок и одернула на ней ночную рубашку. Потом, осторожно ступая, вышла, неся судно перед собой, вылила содержимое в унитаз, вымыла руки, прошла в кухню, достала из кошелки две банки сгущенки, пакет гречки, плоскую баночку шпрот и высокую – с горбушей.
В этот раз заказ был беднее, чем в прошлый. Интересно, к празднику какой будет?
В раковине валялась грязная кастрюля. Петрищенко пустила воду и подвинула кастрюлю под струю. Села, подперла рукой щеку и стала смотреть, как вода, ударяя в эмалированное дно, разбивается мелким гейзером.
– Мама, ты чего?
Петрищенко вздрогнула.
– Сидишь в темноте.
– Задумалась, – виновато сказала Петрищенко, спохватываясь, что до сих пор не переоделась в домашнее. Даже туфли не сняла. Туфли лаковые, черные, тяжелые. Ноги у нее в последнее время к вечеру опухают, вот что.
– Ты меня напугала. Включаю свет и вижу…
– Ну, я нечаянно… Ты почему посуду не помыла, Лялька?
– Времени не было, – надменно сказала дочь. – У нас языковая практика. Как бабушка?
– Бабушка покакала. И имей в виду, я вышла замуж за китайца.
– Как? – неприязненно удивилась дочь. – Когда?
– Да никак. Бабушке так показалось.
– Все шутишь?
– Я заказ принесла, – виновато сказала Петрищенко, поскольку Лялька уже начала раздражаться. Она всегда раздражалась, даже когда ничего не происходило.
– Я худею, – сухо сказала дочка.
– И правда, не помешает, – согласилась Петрищенко.
Лялька мрачно посмотрела на нее и вышла из кухни, хлопнув дверью.
Господи, уныло думала Петрищенко, до чего ж нехороша. Вся в меня. Да еще характер этот ужасный. Ну как можно с такой внешностью иметь еще и такой ужасный характер? Неудивительно, что этот Вова больше не звонит… Ох, да что же это я, хуже мамы, честное слово!
Она выглянула из кухни. Дочка стояла перед молчащим телефоном.
– Лялька, – сказала Петрищенко неестественно веселым голосом, – а давай… устроим тоже праздник, что ли? Напечем пирожков, откроем шпроты. Или ту банку икры, которую мы к праздникам зажухали? Позовем кого-нибудь.
Дочка, обернувшись, неподвижно смотрела перед собой.
– Кого позовем, мама? – сказала она высоким тонким голосом. – Кого позовем?
* * *
Знаменитый коктейль с сырым желтком проскользнул внутрь, не оставив следа, а черный кофе был безвкусным, как картон. Лев Семенович возвращался пешком просто потому, что ему надо было пройтись… привести в порядок мысли… вообще отдышаться. Он брел по лужам, неподвижно глядя перед собой и шевеля губами. Как Герега, вальяжно переваливаясь, потребовал у кока провести их на камбуз, чтобы посмотреть, насколько соблюдаются правила гигиены и санитарии! Как прошли они в столовую сначала для комсостава, потом для пассажиров и как Герега придирчиво разглядывал белейшие льняные скатерти и накрахмаленные салфетки! Как в буфете, отослав под каким-то предлогом сопровождающего, смел в свой обширный портфель из-за барной стойки несколько бутылок коньяку и банки красной икры, при этом лицо его, закрытое черными очками, оставалось деловито-непроницаемо…
Боже мой, если кто узнает!
Успокойся, сказал он сам себе, «Аджария» завтра с утра уходит, на ней делегация от профсоюзов и артисты, там все по первому разряду, а когда бармен недосчитается коньяку, он не станет поднимать шум, потому что первым делом, естественно, подумают на него же, коньяк вообще имеет свойство испаряться, ну разбавит низкосортным, после очередной рюмки никто уже и не замечает вкуса выпивки… ничего, ничего страшного, бармены ведь всегда крадут, зачем иначе бы они ходили на внутренних-то линиях.
Лев Семенович с тоской смотрел в темноту. Море за парком, за черными деревьями его почти не различишь, но ощущаешь, как оно дышит, ворочается там, в ночи, все эти воздушные массы, холодные рваные облака, вытягивающиеся вдоль воздушных течений, рассыпчатые нитки перелетных птиц, как они только не боятся вот так, над черной водой! Наверное, все-таки есть утиный бог, который отвечает за то, чтобы их перелеты проходили без особых потерь. А есть еще и совсем маленькие птицы, крохотные, ныряющие в воздухе комки, сердце, одетое взъерошенными перьями. Даже бабочки, и все они летят над морем, и страхи их просты и достойны – не намочить крылья, не ослабнуть, не упасть, долететь…
Бог маленьких животных, перепуганных слабых существ, быть может, он обратит свое благосклонное внимание и на него, на Льва Семеновича, который в мировом мокром масштабе тоже маленький и слабый. Он почему-то вспомнил, как был ребенком, и болел ангиной, и неизвестно почему встал ночью с кровати и подошел к окну, и в фонаре падал снег, и снег этот падал с огромного неба на огромную землю, до самого горизонта все белое и пустое, до самого дальнего северного моря, до льдов Северного полюса, и он, Лева, стоит в самом центре этого хрустального шара, а мир вокруг сжимается, пульсирует, точно огромное сердце, и давит, давит со всех сторон…
На миг собственные его проблемы показались ему незначительными. Ничего, думал Лев Семенович, ничего, я позвоню завтра Ледке, вот так – возьму и позвоню, это, в конце концов, несмертельно и вообще ничего особенного, сильные думают, что судьба на их стороне, но на самом деле есть особый бог, он покровительствует слабым, потому что слабые – основа жизни, ее сила.
Он вздрогнул, вспомнив, как Герега смотрел на него – смотрел черными стеклами очков, которые он не снял даже в полутемном
