Костылев, изо всех сил стараясь сдержаться, сжал кулаки и стиснул зубы. И вдруг увидел, что из носа его вылетели две маленькие красные искорки, вылетели и тут же, затрещав, погасли.
– Хам! Как ты смеешь? – зарыдала жена.
Утром он положил свою записку на стол Сидорову, тот пробежал ее глазами, секунд пять скрипел, потом, плотно закрыв обе дверцы, поднял глаза:
– Значит, так решили. Сделали выбор. «Заявляю, никакой ответственности»… Хм. Смело… если не хуже. Ну, что ж…
Возвращаясь от начальника, Костылев столкнулся в коридоре с профессором Беляевым, внезапно вышедшим наперерез ему из туалета. Увидев оппонента, Костылев впервые с начала чертовщины вспомнил о предстоящей защите.
– Добрый день, Кирилл Андреевич, – приветливо сказал он, останавливаясь. Профессор вздрогнул, втянул лысую голову глубоко в плечи, кинул на Костылева шустрый взгляд и продолжал возиться с брючной пуговицей, не желающей лезть в петлю. Костылев ждал, терпеливо подрагивая хвостом.
Кое-как застегнувшись, Беляев выпрямился.
– День-то добрый… – тоскливо протянул он, высматривая щель между стеной и загородившим проход Костылевым. Алексей Петрович шагнул, профессор неловко ткнулся ему в грудь, отпрянул и вдруг стремительно юркнул назад в уборную. Недоумевающий Костылев зачем-то дернул дверь, но ее крепко держали с той стороны.
Нет никакого смысла утомлять читателя подробным описанием злоключений, посыпавшихся на голову Алексея Петровича Костылева после того, как он представил дирекции объяснительную записку, которая начальство не только не удовлетворила, но даже как-то, вроде, оскорбила. Поскольку не содержала вразумительного объяснения случившегося, а главное, какой бы то ни было его оценки. Кроме того, неясно было, как этот аномальный Костылев намерен вести себя дальше, каких еще сюрпризов может ожидать от него администрация и, стало быть, каких неприятностей для себя со стороны вышестоящих инстанций, в первую очередь, конечно, министерства. Потому что, согласитесь, – кому же, как не администрации, нести ответственность за то, что в подведомственном институте завелся… скажем так, некто с рогами, хвостом и непонятно какими наклонностями?
Был, конечно, вариант избежать неприятностей – не докладывать наверх. Скрыть. Но тогда в министерство могли просочиться неконтролируемые слухи, а это еще опаснее.
Несколько раз, натужно скрипя всем, что только способно скрипеть, Сидоров пытался убедить Костылева – нет, не переписать – кто же на этом настаивает? Просто немного… отредактировать злополучную объяснительную, снабдив ее «глубоко возмущен случившимся» и «с чувством негодования осуждаю», а главное, разумеется, – «категорически обязуюсь впредь никогда». Куда там! Выслушав начальника, упрямый дурак мотнул рогатой башкой и заявил, что осуждать ему, видите ли, некого, каяться не в чем, а давать пустые обещания он не приучен с детства. И, естественно, понимает – вся эта залепуха (особенно про «впредь никогда») позарез нужна администрации, поскольку является не чем иным, как признанием вины. Которой нет. Кроме того, подобный документ открывает перед директором и Прибытковым широкие возможности в случае чего наказать его как не сдержавшего обещания. Но он, Костылев, облегчать жизнь обделавшимся трусам отнюдь не намерен. Пусть выкручиваются как хотят, пусть увольняют, если у них вовсе нет совести!
– Неправильно себя ведете. Глупо, – с грустью сказал Сидоров после четвертого разговора на эту тему. – Загоняете их в угол. Зачем? Хотя – дело ваше.
Позиция, занятая Костылевым, действительно ставила руководство института в сложное положение. Сообщить наверх, конечно, пришлось, и тут произошло самое страшное, что только может быть в подобном случае, – директору негромко сказали: «Смотрите сами». А когда там говорят «смотрите сами», – дело плохо. Это значит – либо дают понять, что вы зарвались, обнаглели до такой степени, что хотите переложить свои прямые обязанности на вышестоящие плечи, либо (и это еще хуже) – вас проверяют. Проверяют, имеете ли вы чутье, способны ли угадать, что от вас требуется, и принять единственно правильное решение, то есть – соответствуете ли должности.
Так что здесь очень опасно поторопиться. Ох, опасно…
И вот уже четвертый месяц (на дворе начинался май, весна, да что за радость от такой весны?) подавленная администрация смотрела. Смотрела и ждала. Чего? Кабы знать… Ну, хотя бы того, что наверху все-таки сжалятся и спустят какую-нибудь (пусть махонькую) директиву. Хоть намекнут! Или – что Костылев совершит некий самоубийственный поступок, который сразу уничтожит альтернативу и подскажет руководителям верную линию дальнейшего решительного поведения.
Но Костылев, как назло, вел себя так, словно ничего не произошло, и это многих раздражало. Больше всех мучилась простая душа Валентина Антоновна Войк.
– Ведь зла не хватает! – чуть не ежедневно жаловалась она директору. – Ни стыда, ни совести. Ходит – хвост пистолетом, как фон-барон. Не верю я его объяснениям, хоть стреляйте. Что-то он скрывает, а когда у человека есть, что скрывать, от него хорошего не жди. Подведет он нас под монастырь, увидите!
– И что вы рекомендуете? – каждый раз с тоской спрашивал директор (от голоса Валентины Антоновны у него закладывало уши).
– А гнать! – запальчиво восклицала Войк, и лицо ее освещалось спортивной злостью. – Гнать в три шеи! Чтоб другие не вздумали, в особенности – молодежь. А то, смотрите, докатимся до ручки. Это что же – сегодня у нас один чёрт, завтра будет два, послезавтра…
– Валентина Антоновна! Я же просил. Зачем вы конкретизируете? – болезненно морщился директор и втягивал щеки, делая лицом из пустого круга восьмерку. Он очень устал.
Безнадежно махнув рукой, Валентина Антоновна шумно удалялась, обдумывая, какую же все-таки постыдную тайну скрывает Костылев, и от мыслей об этой темной тайне ноздри ее возбужденно раздувались, ладони становились влажными, она начинала хрипло дышать и судорожно сглатывать. Директор же принимал очередного посетителя, явившегося поговорить о Костылеве. И это было просто поразительно – до сих пор считалось, что Алексея Петровича в институте уважают и любят, даже гордятся им, восхищаются, а тут вдруг со всех сторон: «Нет, поймите меня правильно. Костылев – неплохой работник, не без способностей, но… ежу, извините, ясно – он всех подвел!» Или: «Надо же знать меру! Никто другой никогда себе подобного не позволял, а если человек считает, что ему все можно, потому что его поддерживает руководство… Будь ты хоть Нильс Бор, а ставить в такое положение коллектив – это, как хотите, безнравственно». И коронное: «Костылева, безусловно, жаль, но закрывать глаза тоже нельзя, люди вас не поймут».
