– Боги даруют по собственной воле… или никак. Их мать искала покровительства, и за ее дерзость были наказаны сыновья.
Их мать… Мои руки прикасаются к животу.
– Мой ребенок…
– Он жив у тебя во чреве. Он крепок.
– Он?
– Или она.
Я закрываю глаза. Слишком больно. Облегчение – ребенок Ника по-прежнему жив. Отчаяние – его нет рядом.
– Хоть это у меня есть.
Она выходит из тени. Ее лицо покрыто запутанной сетью ожогов.
– Змеи, – говорит она, когда я отвожу взгляд от ее правой щеки. – Подарок болезни.
Я смотрю на нее, на ее лицо и уже знаю, что она сделала.
– Вы их выжгли.
Она кивает.
– Да, я выжгла их огнем. Это было…
Поднеся руку к лицу, она отводит ее, словно не решаясь прикоснуться.
– …очень больно.
– Как Медуза.
Еще один кивок.
– Из всех мифологических фигур мое тело выбрало именно эту. А ведь я никто, всего лишь служанка богов.
– Богов? Не единого Бога?
– Я нахожу большее утешение с теми, кто идет тем же путем, что и я. Их ноги… мои…
Она двумя пальцами шагает в воздухе. Затем она меняет направление разговора.
– Ты знаешь, что тебя кто-то преследует?
Я прихожу в замешательство.
– Вам об этом сказали боги?
– Нет, я сама слышала. Теперь время отдыхать.
Я закрываю глаза, но сон не приходит.
Отбросы. Это слово подобно опухоли закрепилось в моем сознании. Оно выпускает усики, которые, извиваясь, оплетают здравые мысли, сжимая их так, словно хотят выжать из них все рациональные соки.
Отбросы.
Мой ребенок в порядке. Мой ребенок…
Отброс.
…здоров.
Моя спасительница находит меня на низкой стене снаружи музея. Пока она идет, ее взгляд направлен в землю, поэтому шрамы на ее лице скрыты за черной с проседью вуалью ниспадающих вперед волос. Она старше, чем я поначалу подумала, ее возраст приближается к пятидесяти. Только усевшись рядом со мной, она поднимает голову.
– Ты… больна?
Слова женщины со змеями тянут эластичный бинт, связывающий соответствующие мысли, но он не рвется. Сковывающий узел остается.
Я качаю головой.
– Вчера вечером вы говорили, что кто-то меня преследовал. Вы его видели?
– Нет, только слышала.
– А что именно вы слышали?
У нее уходит несколько секунд, чтобы перевести, сформулировать ответ и снова перевести.
– Обувь. Кто это?
– Я не знаю. Призрак, наверное.
Она поворачивается ко мне лицом, в ее глазах вопрос. Жестокий дневной свет не знает снисхождения: сейчас ее шрамы узловатые, спутанные и такие красные, как будто воспалены.
– Мертвец.
Я провожу ладонью поперек шеи, шевелю в воздухе пальцами.
– Привидение.
На этот раз она кивает.
– Мертвые. Они остаются с нами. Но я не могу слышать твоего призрака. Может, мой?
Раньше люди сюда съезжались ради теплого солнца и впечатлений от прекрасных видов. Вымощенная булыжником дорожка тянется от ступеней музея до знаменитых руин, прерываясь только там, где на ее пути встают молодые лавровые деревья. Музей представляет собой холм правильной формы, словно вырастающий из дорожки. Переход каменного мощения в здание почти не заметен. Кто-то тщательно все подогнал, добившись того, чтобы новое слилось с вековой древностью без стыка. Отсюда мне не видно руин легендарных Дельф, но энергетика беззвучно струится сквозь деревья. Призраки, духи мертвых бродят по этим дорожкам, как будто смерть всего лишь не очень удобный мостик, по которому можно вернуться в «здесь и сейчас».
Меня это не убеждает, да и ее, я уверена, тоже – достаточно посмотреть, как стесненно она подносит руку к своему лицу и осторожно скребет ногтем изуродованную кожу.
– Болит?
Она улыбается на одну сторону и пожимает плечом.
– Да, немного.
Моя ненависть к Поупу разгорается с новой силой, прежде чем угаснуть до состояния глухого презрения: в какой кошмар он поверг мир, следуя своим эгоистическим желаниям!
– У вас есть семья?
– Моя семья здесь.
Она машет рукой в сторону исчезающей дорожки.
– Дети?
– Я дитя.
Горе разрывает мне сердце, но глаза сухи.
– Вам повезло.
– Наверное.
Этот загадочный ответ сопровождается столь же не поддающейся пониманию полуулыбкой. Кто эта женщина? Я спрашиваю ее, и мы представляемся друг другу, как это принято среди вежливых людей, а потом вновь устремляем взгляды на одну и ту же мощенную булыжником дорожку, но каждая из нас видит что-то свое, совсем не то, что другая. Ни она, ни я не сообщаем о себе больше, чем условность имени.
Отбросы.
Разве не все мы теперь таковы?
ТогдаМоррис вскакивает со стула.
– Бог мой, что случилось?
Моя холодная липкая ладонь скользит по гладкому окрашенному дверному косяку.
– Не подходи ко мне, я больна.
Страх наполняет ее темные глаза, затем улетучивается, на лице появляется обеспокоенность, сменяющаяся разгорающимся гневом. Она хватает со стола подставку для бумаг и швыряет об стену. На пол падают две разломанные половинки.
– Черт!
– Все нормально, – успокаиваю я Моррис, словно это она больна.
Но так происходит всегда, правда? Неизлечимо больные уверяют своих близких, что все будет в порядке, если те постараются думать о хорошем и носить улыбку. Ничто так не способно отогнать смерть, как радуга над рекой Стикс.
– Нет, не нормально. Все совсем не нормально.
– Я должна уйти. Я не могу распространять это здесь.
– Нет, – говорит она. – Ты должна остаться. Раз уж мы до сих пор не заболели, значит, у нас иммунитет.
– Мы не можем знать наверняка. Мы просто гадаем. Если следовать этой логике, я тоже не должна бы заболеть.
– Черт, ты права. Я не могу сосредоточиться. Боже мой, Зои. Ты не можешь быть больна, я…
– Запрещаешь?
– Да.
Она поднимает части подставки, пытается их приставить одну к другой, но они не соединяются в целое.
– Я больше не могу терять людей, Зои. Ты и остальные, вы теперь моя семья. Я думала, мы все не восприимчивы к этой чертовой заразе, я на это рассчитывала.
– Прости.
Она, топая, подходит к окну, распахивает его настежь.
– Будь ты проклят, Джордж Поуп! – кричит Тара в пустые улицы. – Я рада, что ты сдох, черт тебя забери, ублюдок. Гори в аду!
Соседние здания сохраняют непоколебимое молчание, оставляя свое суждение при себе и не желая разделять ее крепких выражений.
– Тара, – мягко говорю я. – Правда, все нормально. Когда-то нам всем придется умереть, правильно?
– Неправильно! Лучше бы мы были бессмертны.
– Это круто.
– И ты, значит, собираешься уйти отсюда, потому что думаешь, что больна.
