— Как они… между собой?
— Они друг друга жалеют. Только поэтому, думаю, не ссорятся. Только поэтому. Но они учатся, снова учатся быть вместе. Живут в одной комнате. Мама много готовит: вбила себе в голову, что папа сильно похудел, и его надо откармливать. Папа ее опекает. Не дает поднимать тяжести и вообще все выхватывает у нее из рук, когда не на работе. А она сидит дома. Миша Смирнов сделал ей липовую справку, ходит делать уколы. Она неважно себя чувствует…
И они немного помолчали.
— А ты? — спросил Слава.
— Я тоже плохо себя чувствую, но стараюсь не думать об этом. Если бы я все время думала о том, что сделала, я свела бы себя с ума. Знаешь, мысли по кругу — это добровольное одиночное заключение. Ничего не видишь, не слышишь. Живешь в себе. Как рыба в аквариуме, который никто не собирается чистить. Умираешь, отравившись собой, — в каком-то смысле. Зато я знаю, что они любят меня, действительно любят. Это очень помогает.
— Мне пора идти, — сказал Слава, встал и взял с кровати пальто.
— Заходи ко мне иногда. — Саша тоже встала, собираясь его провожать.
— Обязательно.
Саша вышла за Славой в прихожую. Оттуда было видно маму, которая сидела на кухне за столом и резала салат. Ее загипсованная нога лежала на табуретке, а короткостриженые волосы вновь стали рыжими.
— До свидания, Вячеслав, — сказала мама. — Заходите. Будем рады вас видеть. Спасибо за помощь. С наступающим вас.
Голос у мамы был неровным: то хриплым и низким, то высоким и резким. Смирнов говорил, что он немного выправится, но никогда больше не станет прежним.
Ничто в их квартире больше не будет прежним — Саша думала об этом с грустью, но и с радостью тоже: в их прежней жизни было много плохого.
— Не за что. С наступающим, — ответил Рите Слава и улыбнулся в ответ.
Саша не удержалась и, отпирая ему дверь, спросила:
— Слава, я только хотела узнать… насчет нас. Ничего не изменилось?
— Нет, — он с сожалением покачал головой. — Прости, если я сделал тебе больно, но меня нельзя переписать, как картину.
— Но мы…
— Мы друзья, это несомненно. С Новым годом.
И Слава ушел.
2
Саша подошла к окну и прикрыла глаза. Теперь в ее воображении не было тесного ателье со шкафчиками для платков и отрезами белой ткани. Теперь весь мир был для нее океаном шелка. Цветные полотна текли во всех направлениях, свивались водоворотами, ложились причудливыми складками. Цветовые пятна касались друг друга, создавали необычные сочетания, меняли оттенки, отражая друг друга; теряли форму, когда изгибалась ткань.
Саша могла влиять на них, вносить новые штрихи, делать шелковый океан холоднее или теплее, менять направление течений. Она больше не чувствовала себя марионеткой в чужом театре. Ей не надо было прятаться за спину несуществующей Кошки, и шелк не мог задушить ее. Саша стала сильной. Правда, она совсем не знала, что с этим делать.
За окном стемнело. Снег искрился под желтыми фонарями, и Саша подумала, как же хорошо, когда Новый год именно такой, похожий на зимнюю сказку.
Скорая помощь с включенными фарами, смутно-белая в наступившей темноте, стояла у подъезда напротив. Сказочное настроение отступило. Скорая помощь тридцать первого декабря казалась очень нечестной вещью.
Саша вспомнила о мальчике. Это воспоминание было тесно связано с первой неудачной попыткой попробовать свои силы, и Саша невольно шагнула от окна назад, в комнату, но потом взяла себя в руки.
Там, в квартире у мальчика, было плохо. Темно-коричневый — цвет испражнений, запекшейся крови, гниющих фруктов и отчаяния — был разлит по платку вперемежку с оборванными мыслями матери и короткими, четко оформленными фразами врача, того самого, что помогал ей с Полиной.
Это был сильный приступ астмы, второй за неделю, и мать думала только о несправедливости. Это было несправедливо: видеть, как задыхается ребенок, и быть не в состоянии ему помочь. Это было несправедливо: видеть, что у сына нет сил радоваться новогодним подаркам. Это было несправедливо: в канун Нового года везти его в больницу, которой он боялся и которую ненавидел. И это было несправедливо, потому что приступ был сильнее прежних, и она не могла понять, где та грань, за которой она больше не выдержит и начнет сходить с ума.
— Что же дальше? — спросила она врача.
— Я думаю, — сказал он, нахмурившись, — что дальше вам придется проводить в больницах гораздо больше времени.
— Больше?.. — Она обреченно опустила руки.
— Но вы не отчаивайтесь. Новые лекарства появляются постоянно. Возможно, какое-то из них действительно поможет. Думаю, вам стоит обратиться к вашему лечащему врачу. Собирайте ребенка. Надо ехать.
В памяти у Саши мелькнул золотой цвет, окружавший бабушку Иру в тот день, когда она пришла в себя. Саша вспомнила, как он тек — легко и свободно — и как хорошо дышалось, когда он тек. Она подумала, что там, под темным слоем бабушкиной глухоты и безумия, скрывались огромные запасы золотого шелка.
На этот раз ткань была такой, как надо: хорошо натянутой и умеренно влажной. Саша провела по ней рукой и почувствовала это кончиками пальцев. Она развела в стеклянных мисках нужные краски и стала рисовать. Рисовала сосредоточенно, чуть закусив губу, и, когда в одном месте капля потекла не туда, куда было задумано, неожиданно для себя не стала паниковать. Это было внеплановое изменение сюжета, и Саша спокойно пошла за тканью и краской, изменив детали, но не меняя общего замысла. Случайность сделала работу лучше и словно бы даже оживила ее.
В центре платка возникла сияющая золотистая клякса, изогнутая, как лепесток цветка. Мягкое сияние золотого переходило в небесно-голубой, темнеющий к краям. Грязно-коричневый цвет болезни разбежался по углам, почти исторгнутый, но пока не побежденный.
Ребенок в доме напротив вздохнул свободнее.
Саша устало опустила руки. Золото мерцало в воздухе вокруг нее. С этим мерцанием приходила уверенность, что бабушка — больная ли, здоровая — делала именно это. Делала то, что считала правильным. Что было правильным ныне и присно и во веки веков.
Что-то холодное кольнуло голову и спину. Стало немного больно и чуть-чуть жутко. В этом холоде скрывалось новое знание: теперь Саша понимала причины бабушкиной глухоты и безумия. За щедрый расход золотого шелка приходилось платить немалую цену. Стало страшно от мысли, что никто не поможет, когда вычерпаешь себя до дна, и в голове твоей станет темно, и ты начнешь пускать слюни и ходить под себя…
На одной чаше весов был страх. На другой — знание, как она должна поступить.
