— А теперь послушайте, что о вас думают наши духовные деятели… — на мониторе открылось новое окно, и кабинет врача заполнил истеричный женский голос:
— Гордыня — самый ужасный грех, какой только можно себе представить! А идти против судьбы, идти против высших сил, спасать тех, кому предназначено умереть, и убивать тех, кто мог бы еще жить, — это гордыня в высшей степени! Этот человек… нет, человеком я его не назову, это чудовище, этот монстр посмел вмешаться в судьбу других людей, вообразил, что имеет право решать, кому жить, а кому умереть! Простите, я не могу спокойно говорить об этом убийце, негодяе и грешнике, не могу!!!
Олег усиленно отводил глаза от монитора, но спрятаться от этого пронзительного, почти срывающегося на поросячий визг голоса он не мог, и еще несколько минут был вынужден слушать, какой он «ужасный грешник» и как возмутительно он себя повел во время стрельбы в супермаркете. Наконец, «специалистка по духовности» закончила свою речь, и врач закрыл видеофайл с ее выступлением.
— Ну что, теперь вы видите, что о вас думают люди? — по-прежнему мягко поинтересовался врач у Серебрянского. — Видите, как их много и как они все единодушны? Причем заметьте, это серьезные и уважаемые специалисты в разных научных областях и в религии, а не просто рядовые граждане. Хотя обычные люди по большей части тоже считают ваш поступок нечеловеческим — могу показать вам записи уличных опросов… Теперь вы понимаете, что совершили преступление?
— Я понимаю, что спас одну девушку от убийцы, — вздохнул Олег, поднимая на него глаза. Эту фразу он уже говорил — и когда его только схватила охрана супермаркета, и на допросе в полиции, и здесь, в больнице, когда психиатры на разные лады пытались добиться, чтобы он признал свою вину.
— Этот мальчик не был убийцей, — тоже тяжело вздохнул врач. — Он просто поссорился со своей девушкой. Ему было плохо, он хотел отомстить всем красивым женщинам вообще и сорвался… Вы не знаете, что творилось у него в душе — как же вы можете его осуждать? Ему было всего двадцать два года…
— Маленький мальчик, — невольно хмыкнул вполголоса Олег. Психиатр сердито поморщился:
— Да, по закону он был уже совершеннолетним! И что — от этого он перестал быть неопытным ребенком? Или, по-вашему, в двадцать один год еще можно не отвечать за свои поступки, а в двадцать два надо сразу же измениться?
— По-моему, — медленно и тихо произнес Серебрянский, — ни в каком возрасте нельзя убивать людей.
— Вот именно! А вы его убили! Не разобравшись в чем дело, почему он начал стрелять, что у него случилось… И вы нисколько в этом не раскаиваетесь, ни о чем не сожалеете!
— Жалею, — еще тише возразил Олег. — Жалею, что не сразу сообразил, что случилось, не сразу на него бросился. Может быть, я успел бы спасти и ту, первую девчонку.
— Почему вы вообще решили, что должны их спасать?
— Я не решал. Я вообще в тот момент не думал — это у меня само получилось.
— Значит, вы все-таки признаете, что действовали необдуманно, что пошли на поводу у своих низменных древних инстинктов?
— Я действовал так, потому что я — мужчина и обязан быть защитником.
— Ох, — врач закатил глаза, — а ведь вы точно дикарь, правильно о вас ученые сказали!.. Мало вам обвинения в убийстве, вы хотите, чтобы вас еще и за сексизм судили? Что это за разделения: мужчинам — драться, а женщинам — полы мыть? Вы же цивилизованный человек!
Серебрянский дернулся было возразить, что про женщин и мытье полов он не сказал ни слова, но сдержался: спор на эту тему мог затянуться и на час, и еще дольше, а ему сейчас больше всего хотелось вернуться в свою палату и ни с кем не разговаривать.
— Ну, подумайте сами, почему вы, совершенно посторонний человек, незнакомый с теми девушками, были им что-то должны? Ведь это же глупость! — продолжал убеждать его врач. — Если бы незнакомые люди сказали, к примеру, что вы должны им денег — вы бы что им ответили? Правильно, послали бы подальше. Почему же, когда речь идет не о деньгах, а о защите, вы думаете иначе?
— Потому что те, кто обязан был защищать покупателей, тоже спрятались за полками! — не выдержал и огрызнулся Олег. — Потому что охранники своих обязанностей не выполнили, пропустили в магазин ненормального с пушкой!
— А что они, по вашему мнению, могли сделать? Спрашивать каждого входящего в магазин, не собирается ли он стрелять? Или, может быть, обыскивать всех и отбирать законно принадлежащее им оружие? А еще — камеры везде расставить и смотреть, не достал ли кто-нибудь пистолет?
— Ну что вы, доктор, — усмехнулся Серебрянский, — как можно! Это же было бы ужасным нарушением прав, свобод и еще чего-то там! Если я так отвечу, вы мне еще и призывы к тоталитаризму пришьете!
— Да вам бесполезно что-то еще «шить», — вздохнул психиатр. — Вы без причины убили человека — это по-любому требует изменения психики, хоть с призывами, хоть без. И теперь я вижу, что вам действительно это нужно, раз уж вы так и не считаете себя виноватым. Андрей! — позвал он ждавшего за дверью медбрата. — Уведи больного к себе, беседа окончена!
Обратно в палату Олега вел все тот же ненавистный ему Лебедкин. Серебрянский делал вид, что разговор с врачом нисколько его не напугал, и вообще изображал равнодушного ко всему человека, но когда они проходили мимо выходящего в больничный двор окна, машинально повернулся в ту сторону и посмотрел на прогуливавшихся внизу пациентов. Медбрат, проследив за его взглядом, злорадно усмехнулся:
— Скоро сам точно таким же будешь! Там почти все — бывшие дикари, которым малость подправили характер. Были злыми и страшными, на людей кидались, не уважали чужое мнение, детей своих воспитывали… то есть психику им калечили… А теперь тихие и спокойные, врачей слушаются, слова резкого никому не скажут!
Олег с небрежным видом пожал плечами и отвернулся от окна. Разглядеть лица «подправленных» со второго этажа было невозможно, но он и так знал, во что превращается человек после этой процедуры. Пустые, ничем не интересующиеся глаза, робкие, опасливые движения, никакой жизнерадостности, никакой, самой слабой инициативы… Он не помнил, как дошел до палаты — просто вдруг обнаружил, что уже находится там, а за медбратом Андреем захлопывается дверь без ручки. Оставалось только плюхнуться на кровать и опять заставить себя лежать неподвижно и, хотя бы по возможности, ни о чем не думать.
— Все притворяешься? — голос Лебедкина громыхнул над самым ухом уснувшего пациента, и тот, вздрогнув, открыл глаза. — Я тебе ужин принес, не забудь поесть.
— Шел бы ты… — проворчал Олег и отвернулся к стене.
