Тогда, под пристальным взглядом больного, знавшего даже в бреду, что деда Валера вроде как помер, морщины на лице посетителя растворялись, палка таяла в воздухе, оставляя по себе на несколько секунд призрачную черту, — и вот уже в кресле сидел, подавшись вперед, мосластый малый лет тридцати, с чубом в виде вертолетной лопасти, спущенной на лоб, с тонким, язвительным ртом, слева растянутым больше, чем справа. Костюм также претерпевал метаморфозу: теперь это были дешевые порты в полоску с таким же полосатым пиджаком.
— Деда, они сказали, что ты очень вредный человек. Что мне с ними делать, как разрулиться? Подскажи, — попросил Максим Т. Ермаков помолодевшее привидение, набиравшее, чем дольше на него смотреть, все больше живой, подробной реальности.
— На хрен ваш краткий курс, не буду учить, — вдруг отчетливо произнесло привидение голосом самого Максима Т. Ермакова.
Не было уже никакого кресла, никакой Просто-Наташиной квартиры. Тридцатилетний деда Валера сидел на хлипком стульчике в канцелярского вида комнате, половину которой занимал громадный, как телега, письменный стол, тяжело нагруженный картонными папками и кипами бумаг. За столом сутулился, сплетя короткие пальцы корзинкой, коренастый мужчина в полувоенном френче, на котором тускло горел, похожий на деталь какого-то станка, советский орден. Физиономия мужчины — впрочем, как и самого деда Валеры — неуловимо отличалась от современных Максиму Т. Ермакову: казалось, она была с деревянной колодкой внутри, в отличие от нынешних, на силиконе и пластике.
— Товарищ Ермаков, ты с такими вещами не балуйся, — умоляюще проговорил орденоносный мужчина, поеживаясь. — Ты хоть и герой-стахановец, а партия на это может и не посмотреть. Тебя честью призывают вступать, потому что нельзя рабочему с твоей славой ходить беспартийным. Ну это же неправильно, пойми! Ну это же все равно, что тебе ходить голым!
Разволновавшись, мужчина вскочил из-за стола, вытащил из кармана черных галифе грубый портсигар, на крышке которого был выбит зачаточный, напоминавший птичье гнездо с одним выпуклым яичком, герб С.С.С.Р., и распахнул его перед невозмутимым дедой Валерой. Деда Валера хозяйственно, не спеша, выбрал из-под резинки все имевшиеся внутри четыре папиросы, три спустил в карман пиджака, четвертую закурил, крепко ударив зашипевшей спичкой о крупный коробок. Потом выпустил дым подвижным, ухмыльнувшимся в воздухе колечком и стал безо всякого интереса глядеть в пасмурное окошко, где виднелась узкая улица, похожая на проход между двумя товарными составами, и на ней понурая лошадь с тусклой, словно синтетической гривой, щупающая мягкими губами полоску травы.
Орденоносный мужчина вернулся к себе на рабочее место, отхлебнул коричневого чая из граненого стакана в мятом подстаканнике. Максим Т. Ермаков наблюдал все это, оставаясь как будто в кровати, теперь имевшей вид какойто облачной люльки, и поражался тому, как ясно он все воспринимает, что среди этого бреда он куда здоровей, чем наяву.
— Ты, товарищ Ермаков, чуждый элемент. Кулацкой ты закваски, как я погляжу, — сокрушенно проговорил орденоносный мужчина, очевидно, тамошний топ-менеджер. — Вижу, я ошибся, когда выбрал тебя для стахановского рекорда. Все тебе обеспечил: крепежный лес, вагонетки. Четырех крепильщиков к тебе приставил. У Алексея Стаханова на его рекорде только двое было! При таких условиях любой забойщик дал бы твои двести тонн угля за смену!
— Да не любой, не бреши, — лениво отозвался деда Валера, сощурив светлые глаза, пронизанные неприятной желтизной. — Вон, твои забойщики: поставишь — стоит, положишь — лежит. И ты меня, товарищ Аристов, не кори. Тебе нужен был стахановский рекорд, не мне. Шахта три года ходила в отстающих, тебя уже органы хотели сажать, как вредителя. Ты только шашкой умел махать в гражданскую, так тоже не посмотрели бы, что герой. Живо разоблачили бы как шпиона вражеской разведки. Ты через меня шкуру спасал, жопу свою разжиревшую спасал. Скажешь, не так?
Топ-менеджер за столом поперхнулся остатками чая, вытер мокрый рот рукавом.
— Это ты разжирел, товарищ Ермаков, — произнес он сдавленно. — Зарабатываешь в месяц без прогрессивки больше двух тысяч рублей. Путевку тебе бесплатную дали в санаторий. В баню бесплатно, в парикмахерскую бесплатно. Квартиру выделили! Отдельную! Из двух комнат на одного! Зачем тебе бесплатная баня, если у тебя теперь есть ванна?
«Так, значит, деду дали-таки квартиру!» — обрадовался Максим Т. Ермаков. Деда Валера, судя по всему, тоже был доволен полученными бонусами. Он одобрительно кивал в ответ на возмущенное перечисление благ, свалившихся на «кулацкий элемент».
— Еще ордер мне должны на ботинки и на мануфактуру, — напомнил он деловито, когда товарищ Аристов выдохся.
— В коммерческом магазине иди покупай! С твоими получками, — топ-менеджер, побагровев, вытащил из кармана грязный кусочек сахара, похожий на осколок гранита, и сунул за плохо выбритую щеку.
«Хочет курить», — понял Максим Т. Ермаков.
— В коммерческом дорого, — рассудительно сообщил деда Валера изнемогающему менеджеру. — Раз положено, так и давайте.
Товарищ Аристов уставился на молодого деду Валеру совершенно больными глазами, точно недоумевал, почему забойщик Ермаков — только один человек, раз у него две комнаты.
— Ну послушай, товарищ Ермаков, ну чего ты уперся, как бычок на скотобойне, — проговорил он примирительно. — Ну освой ты эту книжку. Ты же грамотный, четыре класса как-никак. Никто тебе не будет устраивать экзамена. Весь народ изучает сталинский краткий курс истории нашей великой партии. И ты почитай, в конце концов, не по-французски написано!
Деда Валера не спеша ввинтил папиросу в цветочный горшок, откуда на него доверчиво смотрела похожая на Микки Мауса бархатная фиалка, и перевел незаинтересованный взгляд на стену, поверх головы расстроенного топменеджера. Там, в аскетической рамке из крашеных реек, висел портрет рябоватого дяденьки, чьи выдающиеся брови, нос и усы вместе казались карнавальной маской, из тех, что надевают на нормальное лицо при помощи резинки. «Товарищ Сталин!» — с нехорошей радостью узнал рябого Максим Т. Ермаков. Смутно, сквозь какие-то трескучие волны и маршевые радиопередачи, он улавливал мысли деда Валеры, что хорошо бы такие портреты продавались с нарисованной мишенью, как у зайцев в тире городского парка культуры.
— Я лучше французский выучу, чем краткий курс, — сообщил деда Валера больше портрету, чем товарищу Аристову.
На это товарищ Аристов хлопнул себя по коленкам и расхохотался. Казалось, он вот-вот пустится вприсядку. Глаза его между тем оставались больными и затравленными, с нехорошим кровяным отливом.
