Для Тома все было иначе. Находясь в окружении истинных приверженцев святого Уэйна, он только острее сознавал, что сам больше не принадлежит к их числу и не может перевоплотиться в свое прежнее «я». Этап его жизни, связанный со святым Уэйном, был завершен, новый еще не наступил, и он понятия не имел, что это будет. Может быть, потому он не спешил сбрасывать с себя свою личину: имидж ненастоящего «босоногого» – это все, что у него осталось.
Однако на то существовали и другие причины. В дороге он был счастлив, счастливее, чем сам понимал в то время. Путешествие было долгим, порой опасным и мучительным – в Чикаго их ограбили, угрожая ножом; на западе Пенсильвании они попали в снежный буран и чуть не замерзли до смерти, – но теперь, когда оно подошло к концу, ему не хватало адреналина, которым был полон их путь, и той близости, что возникла между ним и Кристиной в дороге. Они были хорошей командой, лучшими друзьями и тайными агентами, импровизировали, продвигаясь по континенту, изобретательно преодолевали препятствия, что вставали у них на пути.
Маскировка, которую они выбрали, сослужила им хорошую службу; они и предположить не могли, что она им так здорово поможет. Всюду, куда они прибывали, им встречались местные «босоногие», принимавшие их, как родных: кормили, подвозили, зачастую устраивали на ночлег. В Харрисберге Кристина заболела, и они на три недели осели в обветшалом доме близ капитолия штата, где обитала коммуна «босоногих», ели рис и бобы из общего котла, спали вместе на кухонном полу. Любовниками они не стали, но пару раз были близки к тому – по утрам, когда просыпались в объятиях друг друга и несколько секунд приходили в себя, вспоминая, почему этого делать было нельзя.
В дороге они редко говорили о мистере Гилкресте. По мере того, как недели шли, тот превращался в абстракцию, во все более расплывчатый образ из прошлого. Бывали дни, когда Том вообще о нем не вспоминал, а Кристину невольно представлял своей девушкой, которая вынашивает его ребенка. Он воображал, что они трое – одна семья, скоро поселятся где-нибудь и начнут строить совместную жизнь.
Это мой долг, говорил он себе. Я должен о них заботиться.
Правда, в доме Фолков эта фантазия умерла сама собой. Мистер Гилкрест был всюду – не проигнорируешь и тем более не забудешь. Его фотографии можно было видеть в каждой комнате. Одна, гигантская, висела на потолке хозяйской спальни, прямо над кроватью Кристины, чтобы по утрам, когда она открывала глаза, ее взгляд сразу падал на его лицо. Куда бы Том ни пошел, он чувствовал, что великий человек улыбается ему, насмехается над ним, напоминая, кто настоящий отец ребенка. Особенно бесил его плакат в рамке, висевший в подвале над раскладным диваном, на котором он спал, – фотография святого Уэйна, запечатленного на уличной сцене, – один кулак торжествующе вскинут вверх, по лицу струятся слезы.
Ублюдок. Ты ее не заслуживаешь. С этой мыслью Том засыпал каждый вечер и просыпался каждое утро.
Он понимал, что ему лучше убраться из этого дома, от этого лица. Но он не мог заставить себя уйти, взять вот так просто и бросить Кристину, оставить ее у Фолков. Ведь они так много вместе пережили, и ей рожать через десять недель. Он должен хотя бы дождаться появления ребенка, помогая ей, чем только может.
* * *
«Мандрагора», кофейня-погребок на улице Маунт-Оберн, слыла главным местом сборищ «босоногих» в районе Гарвард-сквер. Как и кафе «У Элмора» в Хайт-Эшбери, заведение это принадлежало членам движения, которые получали от него неплохой доход, торгуя не только травяными чаями и булочками из муки грубого помола, но еще и марихуаной, галлюциногенными грибами и ЛСД. По крайней мере, здесь все это можно было приобрести, если знать, к кому и как обратиться.
Экзальтированный юноша за стойкой бара налил Тому чай с пряностями и молоком – персонал «Мандрагоры» носил рубашки с надписью: БЕЗ ОБУВИ? МЫ ВАС ЛЮБИМ! – и Том устремил взгляд в переполненный зал, выискивая свободное место. Почти все столики занимали «босоногие», но кое-где сидели простые граждане и студенты, любившие посещать дешевые кабаки. Все эти чужаки забрели сюда либо по ошибке, либо потому что испытывали ностальгию по атмосфере наркотической эйфории, создаваемой музыкой «Грейтфул дэд»[101], разрисованными лицами и немытыми телами.
Тому со своего места за столиком в дальнем углу зала помахал Эгги – в этом море волосатого человечества его лысину просто нельзя было не заметить, – игравший в нарды с Кермитом, самым возрастным представителем «босоногих» из всех, кого встречал Том. За их очередной нескончаемой партией наблюдала только одна зрительница – незнакомая Тому белокурая девушка, на вид его ровесница.
– Эй, Северянин! – крикнул Эгги. – Завалил хоть одного карибу?
Том показал ему средний палец и выдвинул стул. В «Мандрагоре» над Томом часто подшучивали из-за зимнего обмундирования, которое он позаимствовал у Терренса Фолка. Оно было в сто раз добротнее, чем то барахло из секонд-хэнда, что носили многие завсегдатаи кофейни.
Кермит смотрел на Тома зачарованным мутным взглядом, какой бывает у человека, постоянно находящегося в состоянии наркотического опьянения. У него были длинные грязные волосы соломенного цвета, которые он непрерывно приглаживал, когда пребывал в глубоком раздумье. Молва говорила, что некогда Кермит преподавал английский язык и литературу в Бостонском университете.
– Знаешь, кто ты у нас? – спросил он. – Джек Лондон.
Завсегдатаи «Мандрагоры» любили придумывать прозвища. За те несколько недель, что Том зависал здесь, его уже успели прозвать Сан-Франциско, Вашим превосходительством и, совсем недавно, Северянином. Рано или поздно, думал он, какое-то из них прилипнет.
– Джек Лондон, – тихо повторил Эгги, смакуя имя на языке. – Мне нравится.
– Я читала один его рассказ, – сказала девушка. Круглолицая, цветущая, она была похожа на студентку, прогуливающую занятия. На ее лбу красовалась огромная мишень – крупнее Том не видел, – зелено-белая спираль размером с подставку для пивной кружки. – На уроке литературы в школе. Там мужик один на Северном полюсе все пытается разжечь костер, чтобы согреться, но у него не получается. А потом у него коченеют пальцы, и все – ему крышка[102].
– Человек против природы, – проницательно заметил Эгги. – Извечный конфликт.
– Вообще-то, этот рассказ написан в двух версиях, – сообщил Кермит. – В первой герой выживает.
– Тогда зачем он написал вторую? – удивилась девушка.
– Действительно, зачем? – мрачно усмехнулся Кермит. – Потому что первая версия – чушь собачья. В глубине души Джек Лондон понимал, что костер развести нельзя. Не тогда, когда это действительно нужно.
