Доктор Старр придерживался иного мнения. Как-то он вошел и застал Коулина склонившимся над открытой книгой, с тремя небольшими шариками глины и с самым маленьким ножиком в руке.
— Что это вы делаете? — поинтересовался он.
— Делаю своим человечкам мозги, — ответил Коулин.
— Мозги? Господи!
Старр наклонился ниже. Точно, самые настоящие мозги! Крошечные, безупречно воспроизведенные человеческие мозги, совершенные в каждой детали, вырезанные слой за слоем, с выведенными наружу нервными окончаниями, с сосудами, соединяющими их с глиняными черепами.
— Какого… — начал Старр.
— Не мешайте. Я вкладываю в них мысли, — перебил Коулин.
Мысли? Да это чистое безумие, крайняя степень безумия.
Старр стоял в ошеломлении. Мысли, вложенные в мозг глиняных человечков?
Старр попытался что-то сказать. Но тут Коулин поднял голову, лицо его залил свет предвечернего солнца, и в этом свете Старр увидел глаза своего пациента. Под его взглядом он тут же сник — то был взгляд почти что Бога.
На следующий день Коулин заметил, что глиняные человечки двигаются.
II
— Франкенштейн, — пробормотал Коулин. — Я Франкенштейн. — Голос его понизился до шепота. — Нет, я даже не Франкенштейн. Я прямо Господь Бог. Точно, я Бог!
Он опустился перед столом на колени. Двое маленьких мужчин и две женщины серьезно кивнули ему. Он видел на их телах отпечатки пальцев, своих собственных пальцев, в тех местах, где разглаживал глину, поставив на место мозг. Однако же они все равно живые!
— А почему нет? Разве кто-нибудь понимает хоть что-то в творении, в жизни? С философской точки зрения, человеческое тело всего лишь механизм, способный реагировать на раздражитель. Если воспроизвести этот механизм без изъяна, то почему бы ему не заработать? Жизнь, вероятно, это электричество. Во всяком случае, так считается. Вложи мысль в совершенное подобие человека, и оно оживет.
Коулин шептал себе под нос, а глиняные человечки смотрели на него снизу вверх, согласно кивая.
— Кроме того, я распадаюсь. Я теряю свою индивидуальность. Возможно, какие-то частицы моей живой субстанции перешли, влились в эти новые тела. Вероятно, тому виной моя… моя болезнь. Но мне никогда не узнать этого наверняка.
Хотя он может узнать. Если фигурки ожили благодаря жизненной силе Коулина, в таком случае он сможет управлять их действиями, как управлял действиями собственного тела. Он создал их, отдал им большую часть своей жизни. Они — это он сам.
Он, съежившись, сидел в зарешеченной палате и сосредоточенно размышлял. А фигурки двигались. Двое мужчин подошли к двум женщинам, взяли их за руки и исполнили задумчивый менуэт под мысленно напеваемую Коулином мелодию: гротескный танец крошечных глиняных куколок, жуткая пародия на жизнь.
Коулин закрыл глаза и откинулся назад, дрожа всем телом. Все так и есть!
От усилия, которое потребовалось, чтобы сосредоточиться, он весь взмок. И тяжело дышал, измученный. Собственное тело ослабело, опустошенное. И что тут удивительного? Он же управлял одновременно четырьмя разумами, исполнял движения четырех тел. Это уж чересчур. Зато по-настоящему.
— Я Бог, — пробормотал он. — Бог!
Но какая в том польза? Он же псих, запертый в дурдоме. Как ему использовать свою силу?
— Сначала надо поэкспериментировать, — произнес он вслух.
— Что?
Доктор Старр вошел незаметно. Коулин поспешно покосился на стол, но, к его радости, человечки стояли без движения.
— Я всего лишь заметил, что надо поэкспериментировать с глиняными фигурками, — быстро пояснил Коулин.
Доктор изумленно поднял брови:
— В самом деле? Знаете, Коулин, я тут подумал. Мне кажется, это занятие не приносит вам пользы. Вы выглядите перевозбужденным, усталым. Я даже склоняюсь к мысли, что этим занятием вы только делаете себе хуже. Боюсь, в этой связи я вынужден запретить вам лепку.
— Запретить?!
Доктор Старр кивнул.
— Но вы не можете, если я только что… То есть не можете, и все! Это последнее, что у меня осталось, только это и помогает мне жить. Без этого занятия я…
— Прошу прощения.
— Вы не можете!
— Я врач, Коулин. Завтра глину унесут. Я же хотел дать вам шанс обрести себя, снова начать жить…
До сих пор Коулин никогда не буянил. Доктор изумился, когда пальцы безумного хирурга вцепились ему в горло, со знанием дела нащупав сонную артерию. Старр с грохотом повалился на спину и отбивался от пациента, пока не вбежали санитары и не оттащили Коулина. Его швырнули на койку, и доктор ушел.
Было уже темно, когда Коулин вынырнул из океана ненависти. Он лежал в палате один. Все ушли, день закончился. Завтра они вернутся, будет новый день, и они заберут его человечков, его возлюбленных человечков. Его живые фигурки! А вдруг они скомкают их, уничтожат — уничтожат настоящую жизнь? Это же убийство!
Коулин горько зарыдал, вспомнив о своих мечтах. Чего бы он мог добиться с такой силой? Да чего угодно! Он ведь мог бы слепить дюжины, сотни человечков, научился бы сосредоточиваться, чтобы по своему желанию управлять целыми толпами. Он создал бы свой собственный маленький мир — мир, полный человечков, которые служили бы ему. Они стали бы его компаньонами, его рабами. Можно было бы создать разные виды тел, да-да, и разные виды мозга. Он мог бы управлять своей личной маленькой цивилизацией.
Более того, он мог бы создать целую расу. Новую расу. Расу, способную к размножению. Расу, которая развивалась бы, чтобы помогать ему. Сотни крохотных фигурок с мускулистыми руками и остро заточенными зубами могли бы перегрызть решетку. Сотни крохотных фигурок могли бы напасть на санитаров, освободить его. И тогда он вышел бы в большой мир с глиняной армией, армией хотя и крошечных, но зато способных зарываться глубоко под землю, передвигаться тайком, незаметно проникать повсюду воинов. Возможно, в один прекрасный день весь мир оказался бы населен глиняными людьми, которых создал он. Людьми, которые не стали бы вести глупые войны, доводя до безумия подобных себе. Людьми, лишенными грубых эмоций дикарей, охотников, сластолюбцев. Долой плоть! Даешь божественную глину!
Но теперь все кончено. Наверное, он сошел с ума, что позволил себе так размечтаться. Все кончено. И одно он знает наверняка: без глины он будет заходить в своем безумии все дальше и дальше. Коулин почувствовал это сегодня, ощутил, как тело перестает его слушаться. Его глаза, глядящие на луну, кажется, больше ему не принадлежат. Они глядят откуда-то с пола или из угла. Губы шевелятся, однако он не чувствует движения мышц на лице. Голос звучит, но кажется, будто он идет с потолка, а не из горла. Он скомкал себя, словно неудавшуюся глиняную фигуру.
