Странное это место, Бэрроуз-хилл. И название у него тоже странное. И ни на одной карте вы его не найдете. Найдете карты, которые почти касаются городка краем или почти что упираются в него углом, но вообще-то, похоже, картографы его недолюбливают. От центра здесь далеко, так что о метро не может быть и речи, железнодорожной станции тоже нет, да и сам городок, в общем-то, оказался раздроблен на части благодаря многочисленным сносам и реконструкциям, которые происходят в последнее время и в нем самом, и в окрестностях. Но он все еще существует.
Туда ходят автобусы, а старожилы по-прежнему говорят, что живут в Бэрроуз-хилле.
Когда я переехал туда в конце семидесятых, мне там совсем не понравилось. Жизнь в городишке была насквозь пропитана маразмом, каким-то неизлечимым идиотизмом. К тому же там было сыро. Да еще как — даже в самые жаркие летние дни. Чувствовалось, что под самой свежей краской прорастают споры плесени. Не сказал бы, правда, что там было много свежей краски. По крайней мере я не заметил. На всем лежала печать разложения, болезни, вырождения.
Бэрроуз-хилл. Я прожил там недолго, всего пару месяцев. Хотя и этого делать не стоило. У меня было такое ощущение, что если замешкаться, если простоять без движения лишнюю секунду — городок пустит в меня корни, засосет, срастется со мной навсегда. В Лондоне есть очень, очень старые районы, но думаю, Бэрроуз-хилл самый старый из них. И еще я думаю, что он нечто вроде genius loci[53] Лондона, некий источник тайного. Или даже не источник, потому что это слово предполагает нахождение в центре, распространение чего-то от центра к окраинам, а Бэрроуз-хилл, как я уже говорил, полностью замкнут в себе. Скорее, это последний оплот всего древнего и загадочного, что есть в Лондоне. Например, «тонких». Очень высоких, очень тонких людей.
Рассказывать об этом я не боюсь по двум причинам: во-первых, теперь уже никто — никто и нигде — ни за что не поверит в мою историю про «тонких». А во-вторых, я там больше не живу. Зато прежде…
Теперь мне кажется, что о них знали многие, то есть многие из обычных людей. Просто эти люди ни за что бы в том не признались — да и сейчас, пожалуй, не признаются. Но лично я ни в коем случае не стал бы их за это винить, потому что все они живут в Бэрроуз-хилле. Был там, правда, один парень, который и знал, и говорил об этом. Со мной. Но о нем ходила такая слава (вообще-то местные звали его Дурным Биллом из Бэрроуз-хилла), что я поначалу не слишком-то его слушал. Да и кто бы стал его слушать?
В Бэрроуз-хилле был паб — вообще-то пабов было несколько, но больше всего народу ходило в «Железную дорогу». Наверное, наследие далекого прошлого, когда через городок и впрямь проходила железка. За пару лет до моего приезда там был еще один паб, некоторое время он даже всерьез конкурировал с «Железной дорогой». Но потом кто-то превратил эту старую развалюху во вполне современное заведение. Протянуло оно, правда, недолго. Похоже, владелец этого места, кем бы он ни был, не слишком-то понимал, что делает. Иначе ему хватило бы мозгов не называть свое заведение «Тонким домом»! В итоге оно простояло неделю после открытия, две самое большее, а потом сгорело дотла.
Но все это было еще до меня, и если я упоминаю здесь пабы, и особенно «Железную дорогу», то лишь потому, что именно там я повстречал Дурного Билла. Его привела туда болезнь — алкоголизм, а меня — меланхолия, которая, усугубляясь, грозила вот-вот перерасти в ту же самую болезнь, что мучила Билла. Короче говоря, я тоже частенько прикладывался к бутылке.
Впрочем, это все лишнее, и я вовсе не собираюсь углубляться в эту тему, я просто хочу сказать, что именно наши проблемы свели нас тогда вместе. И нас связала самая невероятная дружба, какую только можно себе представить. Зато Дурной Билл умел слушать, а у меня были деньги на выпивку. Так что мы стали не разлей вода.
Но однажды вечером, когда у меня кончились деньги, я сделал глупость, пригласив его к себе домой. (Домой — смех, да и только! Кровать, таз для умывания да пишущая машинка; это была убогая комнатуха на втором этаже деревянного дома: у богатых людей собаки лучше живут; ах да, забыл: по доброте душевной хозяева еще снабдили меня старым буфетом, переделанным в душевую кабину.) Зато я припас там пару бутылок пива и с полбутылки джина; к тому же, когда я перестал наконец рыдать, уткнувшись Дурному Биллу в плечо, понял вдруг, что еще немного — и я с радостью рухнул бы в постель. Но, к моему изумлению, уговорить его пойти ко мне оказалось не так-то просто. Он начал ныть сразу же, как мы вышли из бара или, скорее, как только понял, в какую сторону мы направляемся.
— На Ларчиз, что ли? Ты живешь за Барчингтон-роуд? Ах да, ты же говорил. Слушай, посижу-ка я еще в пабе чуток. Ну, то есть раз уж ты там живешь — нам точно не но пути.
— Не по пути? Да тут десять минут ходу, не больше! Ты же вроде выпить хотел!
— Выпить я всегда не прочь! Я ж не дурень, в самом деле! Они меня так прозвали, потому что слушать боятся.
— Кто — они?
— Да люди! — резко гаркнул Билл, и голос его прозвучал непривычно трезво. Потом он вроде бы попытался сменить тему: — Полбутылки джина, говоришь?
— Ну да, «Гордонз». Но раз ты хочешь вернуться в «Железную дорогу»…
— Да ладно, мы и так уже полпути прошли, — проворчал он, торопливо семеня рядом и в беспокойстве едва не хватая меня за руку. — И ночь сегодня отличная, светлая такая. А светлые ночи им не очень-то…
— Кому это «им»? — снова переспросил я.
— Людям! — Билл на своих коротких кривых ножках умудрялся идти на полшага впереди меня. — Тонким! — Первое из этих слов он прорычал, а второе едва выдохнул, так что я даже с трудом разобрал.
Когда мы вышли на Ларчиз-авеню, или просто Ларчиз, как называл это место Дурной Билл, и поравнялись с домом 22, в воздухе вдруг повисла мертвая тишина. Нарушал ее только шорох сухих бурых листьев на мостовой. Была осень, и деревья стояли уже полуголые. Лунный свет падал сквозь паутину длинных черных, хрупких на вид ветвей.
— Луна яркая, это хорошо, — сообщил Билл приглушенным голосом и добавил: — Слава Богу, хоть я в Него и не верю. Ох, да тут фонари не горят! Видишь? В них ламп нет! Это все они.
— Кто — они? — Я поймал его за локоть и потянул к своей калитке — хотя, вру, не было никакой калитки, — только одинокой столб, на который я и ориентировался всякий раз, когда возвращался домой под мухой.
— Говорю ж тебе, они! — выкрикнул Билл, яростно таращась на меня, пока я поворачивал ключ в замке. — Ты что, совсем сдурел?
Мы поднялись по скрипучим ступеням в мою одинокую келью, причем Дурной Билл то и дело поеживался, хотя ночь выдалась душная, да и в каморке у меня было тепло — ее согревала пара соседних домов, присосавшихся к двум боковым стенам, и еще квартира в нижнем этаже: там жила пожилая леди, которая, похоже, разве что не спала в камине. Отворив дверь, мы проскользнули в мою «гостиную», и Билл первым делом задернул в эркере шторы — можно было подумать, будто он прожил в этой комнате всю жизнь. Но перед этим он успел бросить молниеносный взгляд на ночную улицу, в оба ее конца, и глаза при этом ярко сияли на его морщинистом, испитом лице.
