Широкие окна малой приемной выходили на залив; погода портилась, и с юго-запада быстро наплывали темные, напоенные влагой облака. Вдали просматривались, чуть расплываясь в дымке, плоские острова, вдавленные в сизый и рябой от ветра водный разлет. Князь вышел к ечам, одетый по-домашнему: желто-белый – цвета власти и бескорыстия – кафтан и заправленные в мягкие сафьяновые сапоги широченные порты красного шелка. «Вот ведь алые паруса какие», – уважительно подумал Баг, одновременно с Богданом склоняясь в низком, сообразном поклоне.
– Ну, ечи, что за спешка? – прогудел князь, присаживаясь на мягкую кушетку у окна и жестом указывая следователям на кресла напротив, подле низкого столика, инкрустированного слоновьей костью. На столике уже ждал горячий чайник, стояли чашки и блюда с печеньем и тульскими пряниками – князь, похоже, и впрямь любил простую еду.
– Спешка вызвана тем, – спокойно ответил Богдан, аккуратно присаживаясь, – что драгоценному преждерожденному князю было бы сообразно отменить завтрашнее голосование по челобитной.
Мгновение Фотий молчал, будто остолбенев. Потом крякнул.
– Лихо начинаете, еч, – сказал он. – Лихо. Ровно на театре. Теперь объясняйте толком.
Богдан принялся объяснять толком.
Он уложился в пять минут. Самое главное. Самое главное всегда можно рассказать в пять минут – вопрос, верят тебе или нет. Слушают – или делают вид. Коли не верят, коли речи мимо ушей летят – так хоть до петухов соловьем разливайся…
Когда Богдан закончил, Фотий долго молчал, угрюмо глядя в пол. Лицо его мало-помалу наливалось мрачной тяжестью.
Потом он протянул руку к стоявшему возле кушетки переговорнику, выполненному в виде трубящего слона, тронул кнопку на кончике слоновьего хобота и сказал:
– Встречу с каллиграфами отложить на полчаса.
Только теперь князь поднял глаза на Богдана и Бага. Грузно, с некоторой натугой поднялся и неторопливо пересел поближе к следователям, в третье стоящее у столика кресло. Те поняли, что служители, готовившие встречу, подобное перемещение считали вполне вероятным: на столе было три чашки.
– Экие дела у нас творятся, – тихо, совсем уж не по-княжески, сказал Фотий. – А, ечи?
– Результаты голосования все равно не могут иметь законной силы, – сказал Богдан. Голос его был очень ровен, только напряжен не в меру. – Однако же и правду сказать вслух нельзя. Если всплывет, что чуть не четверть Собора – куклы на ниточках в руках… да хоть в чьих – своего великого промышленника или преступников иноземных… народоправству в Ордуси будет нанесен такой удар, что последствий сейчас просто не просчитать.
– И как же это я отменю законную, давно ожидаемую процедуру? – спросил князь. – Вы, еч Богдан, отдаете себе отчет?
– Если бы не отдавал, драгоценный преждерожденный князь, – эрготоу бы сейчас с другом пил на радостях, что за три дня мы этакое дело раскрутили, – ответил Богдан.
Князь шумно выдохнул воздух пористым носом, но дерзость мимо ушей пропустил. «Похоже, он и сам бы сейчас не прочь от таких новостей… эрготоу-то», – подумал Баг.
Тяжелое лицо князя отражало напряженную работу мысли. Он справился с первым потрясением и, надо отдать ему должное, не спросил ни разу чего-нибудь бессмысленного, вроде: «А вы уверены?» К нему пришли люди, сделавшие свое дело и отвечавшие за свои слова. Теперь был его черед делать дело.
И отвечать.
Минуты через три он сказал:
– Ладно. Извернусь как-нибудь, не впервой… Вы лучше вот что мне поведайте, ечи мои драгоценные. Ну, отменю я завтра голосование. Через седмицу его снова назначат. Челобитная-то никуда не денется. И те, кого запрограммировали, никуда не денутся. Четверть народных избранников! Не в острог же их сажать, бедолаг… и не в больницу психоисправительную упекать безо всякой надежды на выздоровление. Они же, как я понял, вне вопроса о челобитной – нормальные люди.
И Баг, и Богдан ломали себе голову над этой проблемой уже не один час.
А боярин ад-Дин, так и лежащий умопомраченным?
А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно – буквально на бегу позвонить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умолять ее по возможности оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался…
А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?
– Судя по всему, вполне нормальные, – ответил Баг. – За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придется особо.
Князь чуть качнул массивной головой.
– Ишь… – пытливо посмотрел на Бага, потом на Богдана. – И как же именно, позвольте осведомиться?
– Пока не знаем, – честно сказал Богдан.
– Драгоценный преждерожденный князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы постараемся свести к самой малости, – честно сказал Баг. И, чуть подумав, добавил: – Необходимой малости.
Князь опять задумался.
– Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? – с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.
Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощутил себя не владыкою могучим, а просто перстью земной. Плюновением Божиим.
Баг не сдержался – хекнул от души, вспомнив, как тот же самый вопрос он задавал в Храме Света Будды. Но ничего не сказал.
Богдан отрицательно покачал головой.
– То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, – жестко ответил он. – Мы не паразиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку – склей, или новую купи, или хоть из чурбачка выточи батьке на радость… Сам. Так и тут.
Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.
– Так это что ж? – грозно прогудел он. – Просто-напросто новое оружие? И у нас такого нету?
– Драгоценный преждерожденный князь прав, – нестройно отвечали Богдан и Баг.
Фотий в свирепой задумчивости накрыл рукой свою чашку. Пальцы его сжались; казалось, чашка вот-вот раскрошится в мелкую, колкую труху. Ечам жутковато сделалось смотреть. Ровно это не чашка была, а кто-то из ближних княжьих обдумывателей, годами близ терема сладко евший и мягко спавший – да и проворонивший среди всех этих насущных дел новую угрозу стране.
