— И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою; и пошлёт Ангелов Своих с трубою громогласною, и соберут избранных Его от четырёх ветров, от края небес до края их…
— Баба Галя, а мы-то избранные или нет? — не по годам мудро спросил Серёжа, прижимаясь к Галине Петровне.
— Ты-то точно избранный, — успокоила она, поглаживая его по русым кудрям. — Ты-то точно…
— Я без тебя и Даши никуда не поеду, — прошептал ей Серёжа, а Михаил Давыдович продолжил:
— От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето; так, когда вы увидите всё сие, знайте, что близко, при дверях. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет; небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один; но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошёл Ной в ковчег, и не думали, пока не пришёл потоп и не истребил всех, — так будет и пришествие Сына Человеческого; тогда будут двое на поле: один берётся, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берётся, а другая оставляется…
— А у нас-то!.. — врезался из тёмного угла женский голос.
— Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придёт вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий…
— Бодрствовать — это не спать? — шёпотом спросил у Галины Петровны Серёжа.
— Это не спать, — тихо ответила она.
— Не спать… — сбился вдруг со чтения профессор.
— Баб Галь, а что такое мерзость запустения?
— Это когда люди отворачиваются от Бога. Творение не хочет знать Творца, — твёрдо ответила Галина Петровна.
— Бабушка, а Конец Света — это уже сейчас?
— Знаешь, Серёженька, я столько разных эпох пережила, и всегда были и лжепророки, и беды, и напасти…
— А чего не было?
— А ты уж и сам подметил. Мерзости запустения… Мерзость запустения всё больше, как чёрная воронка, втягивает людей. Понимаешь?
— Как чёрная воронка? Как чёрная дыра? Я в мультике смотрел, как космонавтов засасывала чёрная дыра…
— Почти так, — улыбнулась Галина Петровна. — Только разница в том, что некоторые хотят, чтобы их засосало, а некоторые не хотят бороться, чтобы их не засосало…
Михаил Давыдович между тем снова начал читать. Сначала бормотал себе под нос, затем всё громче и громче. Все снова замолчали. Пантелей вышел на крыльцо.
Улица встретила всё тем же недвижимым мраком, в котором, казалось, безвозвратно утонули звуки. Ан нет. Где-то на соседних улицах послышался гул двигателя автомобиля. Но и он стих. Пантелей вспомнил тихие ночи в деревне, куда он ездил на практику. Настолько тихие и настолько безмятежные, что ночь представлялась пушистой чёрной кошкой, а звёзды высевались в небе пучками созвездий, как бисеринки. И та ночь дышала. Дышала вкрадчиво и ровно полынным духом, ароматом лугов, набираясь сил к завтрашнему дню.
Пантелей приехал в деревню на практику по собственному желанию. Так ему посоветовал завкафедрой. Мол, на современной аппаратуре да на анализах все могут, а ты попробуй, как в девятнадцатом веке — на глаз, на слух, на опыт… Такие врачи — на вес золота. Компьютерная томография только подтверждает их диагнозы. И Пантелей поехал.
Деревня оказалась тихой, потому что все, кто пил, уже спились до смерти, и даже поминать их на кладбище было некому. Олигархов, фермеров и бизнесменов этот забытый уголок, к которому вёл размываемый дождями просёлок, не интересовал. Как не интересовал он и районную администрацию. Вот и доживали в нём свои дни старики и старухи, женщины, похоронившие мужей, павших в битве за рыночные реформы, занятная и приветливая детвора возле них, и выжившие, работящие, но не чающие никакого просветления в своей жизни мужики. Жили огородами, лесом, рекой и подачками от районного и федерального начальства. Зато ночи здесь были удивительно спокойные: без пьяного мата, без треска мотоциклов, без визга тормозов, без очереди к ночному ларьку, без пульсирующего баса дискотеки и снующей по улицам молодёжи с какой-то первородной, первобытной агрессией на лицах. Молодёжи почти не было… Зато ночи были настоящие. Такие, какие дал человеку Господь Бог. Как в русских сказках, где месяц-рожок, где ветер-дружок. И собаки не выли и не лаяли, словно наслаждаясь этой мягкой тишиной. Даже трассы самолётов пролегали где-то вдали. И только ртутные капельки спутников напоминали, что где-то есть несущаяся в пропасть цивилизация.
Вспоминая те ночи, Пантелей вдруг подумал о том, что сейчас согласился бы жить на окраине такой деревни. Бегать сквозь такую ночь принимать роды или сбивать температуру малышу, а потом возвращаться с чувством выполненного долга и дышать… дышать… дышать… распахнутым до самого чрева вселенной небом. Или просидеть на крыльце до первых петухов, чтобы увидеть ненадоедающее чудо рассвета.
— Господи, ну почему же люди делают друг другу зло, почему одни хотят больше других и почему даже добрые принимают их правила игры? — задал свой детский вопрос Пантелей в сторону, где должно было быть небо.
7
В первое утро, когда Тимур начал осознавать всё происходящее, он даже порадовался. На улице стоят сотни машин — бери любую и езжай, куда глаза глядят. В магазинах и кафе можно взять, опять же, всё, на что упадёт взгляд. Он сначала так и поступил: вырядился в дорогущий костюм из бутика, прихватил оттуда кожаную куртку престижной марки, нацепил на руку золотые часы Ролекс, но когда вышел на улицу, понял, что никому это теперь не нужно. Даже ему самому. Странное это было чувство — всё, что ещё вчера казалось ценностью, сегодня абсолютно теряло смысл. Ещё вчера они с братом мечтали заработать миллионы и построить по домику на берегу Каспия, а то и Средиземного моря, а сегодня он бродил по торговой базе, которая частично принадлежала брату, не находя ни единой души, крутил в руках бесполезный мобильный телефон и даже не испытывал тревоги, потому что и она потеряла смысл.
— Селим! — позвал он брата, открыв дверь арочного склада, и по эху понял, что его здесь нет, что здесь вообще никого нет. Ни склочных азербайджанцев, ни молчаливых чеченцев, ни энергичных хохлов, ни «принеси-подай» таджиков, ни русских продавщиц и бухгалтеров.
