В берлоге Харона он нашел Плейстейшен. Взял на кухне три пачки чипсов. И половину ночи резался в «Apocalypse WoW», набивая живот картофельными хрустяшками. С улицы доносились выстрелы. Там бесы стреляли людей. А он жал на консоль и сотнями убивал бесов, из базуки, «Калашникова» и плазменного ружья.
Утром пошел к вокзалам. Нацепил найденную в хароновских подсобках желтую безрукавку дворника, надвинул бейсболку и взял в руки щетку на ручке. При появлении патруля или группы людей мел землю.
В перегороженной баррикадами Москве мести можно было везде.
Он видел, как семьи выходят из домов и уезжают или уходят, взяв, что помещалось в руки. На Таганке пожилой мужчина с рюкзаком толкал широкую коляску для двойняшек, и в одной ее половине сидела двухлетняя девочка, а во второй стояли сумки, и мужчина плакал.
Еще — убирали во дворах. Собирали стекла, разводили подальше от дома костры и жгли мусор, и убирали планету, вымирая. Эти люди были сильнее и крепче следаков в пиджаках, и харонов, и снежков, и моровцев.
Он задержался, помогая на «Курской» убрать с дороги во двор горелый ГАЗ. Когда убрали, пожилая женщина стала мести во дворе, и Али тоже махал щеткой. Они смели мусор в кучу, но не было совка, и женщина сорвала со стены плакат со скрестившим руки президентом, сложила его вдвое и они стали заметать на него.
Он пришел к вокзалам и пробился в отстойник. Узнал, что пассажирские не ходят, одни грузовые и спецвагоны. С утра в его сторону отправлялись с поездом две спецроты, сказала тетка с выбивавшимися из-под форменной железнодорожной пилотки пергидрольными локонами; все от Москвы отпали, так она пытается хоть ближние области закрепить, силу показать. Поедут «разговаривать». Кого надо постреляют, чего надо отберут, обратно хотят сорок груженых вагонов притащить.
— Оставайся, — щелкала семечки, и скорлупка одной, похожая на маленькую индейскую лодку, прилипла к ярко крашенной губе изнанкой кверху, и тетка не замечала ее, — железка всегда будет работать, при любой власти, с голоду не помрем, паек дадут. Парень симпатичный, найдем работу.
Она пообещала посадить его утром в поезд, и он остался с ней.
Ночь была жаркой, пьяной, пили водку, сидя голыми на старых скрипящих стульях, держали окна открытыми, и слышны были гудки поездов, и суетливая трескотня выстрелов то от Садового, то от Красносельской. Она договорилась с проводницей. Он убрал с ее лба налипшие волосы и хотел поцеловать в щеку, а она подставила губы.
Алишер стоял в проходе между купе и смотрел на листок с маршрутом. Кривая синяя линия была дорогой, жирные точки на ней — города. Взгляд Алишера остановился между Кармазиным и Яшиным. Здесь.
Солдатики не трогали. Ходили пьяные из купе в купе, шатаясь, и просили чая.
Ехать было шесть часов, и два прошли. Али стоял в проходе, смотрел в окно, и поезд притормозил, зашипев. Станция и вокзал из красного кирпича. Вокруг часов на башенке: СМОЛЯНКА.
— Слетай к бабкам… — навалился пьяный лейтенант с добрым лицом. Сунул Алишеру горсть мятых купюр, уронил одну и хотел поднять, а потом махнул рукой. — Картошечки, молодой, с укропчиком, огурцов, и бухнем. Заходи, не меньжуйся, а то ты здесь, мы там. И сигарет, любых, с фильтром.
Вернулся в купе, а Алишер вышел из поезда и пошел к бабкам на перроне. У них была картошка, и огурцы, а сигарет не было и он ушел буфет, в здание вокзала. Купил и хотел обратно, как вдруг в здание с двух сторон, от платформ и от города, вошли люди, много. В гражданском, с оружием. Закупорив выходы, стали двигаться навстречу друг другу, от стены к стене, как в лабиринте, между лавок зала ожидания. Проверяли документы и, найдя без документов, просили встать и отойти, и кавказца попросили отойти, а Алишер застыл в дверях, думая, что у него нет документов, и он черный, и поезд вот-вот тронется, и что его, наверное, убьют.
Кто-то тронул за плечо. Обернулся, увидел дядьку лет шестидесяти, с пшеничными усами, набегающими на губу, в выцветшей брезентовой ветровке и защитной панаме с дырочками, как у погранцов.
— Засада, хлопчик? — голос мягкий и спокойный.
— Похоже.
— Тамар, мы через кухню выйдем! — крикнул дядька буфетчице. — Бери сумки.
Алишер взял. Их было две, и был еще рюкзак, но его дядька сам взял.
Прошли через кухню и оказались во внутреннем дворе, где стоял мусорный бак и курил на корточках повар. За дощатым забором тронулся, вздохнув, поезд Алишера. Дядька нахлобучил ему на голову панаму.
— Идем к машине, по сторонам не смотри.
Прошли через площадь у вокзала, миновали наклонившегося вперед с пальцем в будущее Ленина, к деревьям, в тени которых припаркованы машины. Дядька прошел к «Патриоту» и открыл багажник.
— Пока не смотрят, залазь. — Али залез.
За городом дядька остановил машину и выпустил. Было жарко, Алишер в багажнике вспотел. Дядька дал воды, и он сначала выпил, а потом снял майку, намочил и протер лицо, шею и торс. Дядька представился Иваном Макарычем.
Алишер поблагодарил Макарыча, не зная, что дальше и куда идти, и был рад, когда Макарыч сказал, чтобы парень пожил у него, а там видно будет.
Опять поехали, и окрестности были красивыми и однообразными. Лес, вымершие деревеньки в пять домов, поля с травой и клевером. Алишер провалился в бестолковый и обрывочный дорожный сон и проснулся, когда движение прекратилось.
Макарыч остановил «Патриота» перед широкими железными воротами, зелеными со звездой. От них шел кирпичный забор, его венчала спираль колючей проволоки, нанизанная на сваренные ежом куски ребристой арматуры. Въехали. На пятидесяти сотках особняк в два этажа, квадратный и некрасивый; деревянная баня; два колодца, дощатый сарай и два вытянутых одноэтажных здания с узкими бойницами окон под крышей. Коровники, наверное. У ворот две горы песка. Ровными краями напоминают пирамиды.
Рядом две конуры. Овчарки дремали, но стоило Алишеру подойти, разразились яростным лаем и дернулись к нему, натянув цепи ошейников.
— Любят человечинку, — усмехнулся Макарыч. — За забором еще земля. Пятнадцать соток. У москвичей взял, у дачников. Пять дней торговались. Тыщу талонов хотели, я говорю — пятьсот. Через день давай пятьсот, я им — триста. В оконцовке за сто взял. Сейчас думаю, пару дней продержаться, за так бы отдали, чтобы до станции довез. Доброта губит.
Он отправил Алишера в баню. Вода была теплой, пара не было совсем, но Алишер с удовольствием помылся, намыливая тело треснувшим куском серого мыла и растираясь до красноты мочалкой. Вымыл голову. На полке в предбаннике нашел старый станок и пачку тронутых ржавчиной, но не использованных лезвий. Намылил щеки и побрился, два раза вскровив кожу и пустив красные ручейки по белой мыльной пене.
