— Прошу простить, — бесстрастно поклонился Богдан.
Великий князь великодушно махнул рукой.
— Ступайте уж. Молодцы вы… сугубые молодцы. Но наград не ждите! И не потому, что недостойны. Напротив. Но… Что в повелении-то писать прикажете? За успешно проведенное расследование, в результате коего выявилось, что четверть улусного законопросительного Гласного Собора голосует, не отдавая себе в своих действиях отчета, поелику умопомрачена злокозненной волею с применением заокеанской пиявки…
И сам же, выждав мгновение, захохотал. Гулко и совсем не весело. С угрюмым, несчастным лицом.
Капустный Лог,
23-й день восьмого месяца, средница,
ранний вечер
У глухой, без окон задней стены, выходящей на огороды, живописно и безалаберно навалено было десятка полтора свежих бревен. Между бревен продирались жизнерадостные молодые лопухи. На бревнах, под козырьком крыши, молча и мрачно сидели четверо мужчин. Один курил.
Погода портилась и здесь; время от времени срывался не холодный, но неприятный, мелкий секущий дождь. Осень подкрадывалась к Александрийскому улусу. Небо заслонилось низко висящими лохмами туч, и они медленно, тяжко, неприятно ворочались, словно необъятный медведь поудобнее укладывался в берлоге прямо над людскими головами.
Мимо сидящих мужчин неумело прокатила постукивающую деревянную тачку, полную ароматного компоста, изящная женщина средних лет, в черном ватнике, заплатанных на коленях мужских спортивных портах и шаркающих резиновых калошах, которые явно были ей велики по меньшей мере размера на три. С ногтей женщины еще не успел сойти модный в сем сезоне маникюр.
То была старшая жена Лужана Джимбы.
Она остановилась на мгновение, рукавом вытерла со лба то ли пот, то ли дождевую морось, обернулась к мужу и улыбнулась ему устало, но преданно: мол, все хорошо, любимый, ты решил, а я — с тобой, мы обе — с тобой, и поэтому все хорошо. Потом двинулась дальше.
— Вот, стало быть, как… — проговорил после долгого молчания Крякутной.
Баг прикурил новую сигарету от предыдущей. Спрятал окурок в лопухах.
— Я ошибся, — сказал Джимба. — Я еще вчера понял, что страшно ошибся. Мы так дружили с Бором… Борманджином. Так дружили! Он божился, что воздействие будет строго ограниченным. Только по челобитной. Для него-то это, конечно, была идея: именно русскую экономику поднимать за счет остальных улусов… Ну, а я подумал: почему бы и нет? И русским благо, и мне на руку… — Помолчал. — Но лечебницу я финансировал, чтобы людям помочь. И чтобы другу занятие нашлось, он же без работы совсем пропадал…
Крякутной опять тяжко вздохнул, как кашалот. Наверное, вспомнил, что это по его милости Сусанин и все остальные ученики остались без работы.
— А вот суету с покупкой и доставкой пиявки я не оплачивал. Это, верно, какие-то другие, грязные деньги… Впрочем, если не верите — проверяйте. Только вот как на духу — мне сказали, ее Борманджин сам вывел.
Снова установилась тишина. Баг курил. Богдан пристально смотрел Джимбе в лицо — и не понять было, о чем думает минфа.
— Скажите, Джимба, — попросил Баг. — Что случилось с тем вашим начальником стражи? — Миллионщик вздрогнул. — Почему он-то покончил с собой?
— Для меня это такая же загадка, как и для вас, — тихо ответил Джимба. — Наверное, Архатов хотел использовать стражу «Керулена» для прикрытия, а может, и прямо для осуществления, кто знает… каких-то темных делишек. Связей с заокеанскими человеконарушителями, например, совместных с ними действий… Не ведаю. И ведь я же сам уговорил его укрепить здоровье в Москитово! — Брови Джимбы страдальчески изломились. — Сам… Я заботился. Он же мне приятель был старый, начальник стражи мой…
Баг только вздохнул.
— Я искуплю, — проговорил Джимба. — Вы же видите, я все бросил. Разделил «Керулен», оставил сыновьям… а сам — сюда. Батрачить буду у Петра Ивановича до скончания дней. Здесь хорошо… спокойно. Только не брейте подмышки, — умоляюще проговорил он, и голос его предательски дрогнул. — Позора не снесу…
— Я Лужана не отдам, — решительно пробасил Крякутной. — Он ученик мне. Права убежища еще никто не отменял, а связи учителя и ученика святы и нерасторжимы. Если за ним приехали, вяжите тогда и меня с Мотрюшкой.
Джимба, как побитый пес, взглянул на бывшего ученого.
— Конфуций, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле[57], — сказал Богдан негромко. — Мы не вязать сюда приехали.
— А зачем? — подозрительно спросил Крякутной. — Если не вязать, почему с напарником? У меня глаз на бойцов наметанный. Вижу, не прост твой напарник…
— Он друг мне, а связи друзей, — Богдан улыбнулся, — тоже нерасторжимы. Мы вместе ведем это дело, и несообразно было бы без прера Лобо его завершать.
— Так, стало быть, все ж таки вязать, раз тут дело кончать задумал, — сказал Крякутной.
— Я не про то дело, — ответил Богдан.
— Петр Иваныч, — не выдержал Баг, — вот даже прер Джимба виноватым себя почувствовал… А мы и в мыслях не держим его, как вы говорите, вязать. Раскаялся же человек, к простому труду потянулся. Ошибку свою понял. А ведь еще Учитель говорил: сделать ошибку — еще не ошибка, сделать ошибку и не исправить — вот ошибка[58]… Как вы полагаете?
Крякутной помолчал. По козырьку крыши над ними, по траве, по длинным огуречным грядам и по кустам крыжовника, росшим поодаль, все шибче шуршал дождик. Медленно. Уныло. Безнадежно.
— Вот ты куда повернул, боец… — пробормотал Крякутной.
Помолчал.
— Представь себе, я не чувствую себя виноватым, — решительно сказал он. — Я разрушил то, что счел необходимым разрушить. Это следовало сделать для общего блага. То, что было в мое время плохого, я уничтожил. Да, с издержками… а как иначе. Теперь, из нынешнего плохого, — выбирайтесь сами. Я не чувствую себя виноватым. Совесть моя чиста.
Богдан покачал головой. Сказал:
— Я не стану повторять то, что ты лучше меня знаешь, Петр. То, что для страны погибла целая отрасль знаний, то, что замечательные ученые, лучшие в мире, оказались вынуждены заняться кто чем… Кстати сказать, если бы не твой подвиг, замечательный и любимый твой ученик Сусанин никогда не оказался бы преступником.
— Моя совесть чиста, — твердо повторил Крякутной. — Ты даже не представляешь себе отдаленных последствий…
Джимба втянул голову в плечи. У Бага хищно дрогнули пальцы рук. Но ни веревочная петля, ни палка тут не могли помочь.
