Они сделали хуже. Они поработили нас, искалечили наши души, превратили их в ничто. Они лишили нас памяти, желаний, стремлений. Они отняли у нас нас самих.
Хуже этого я не мог бы ничего себе представить.
Как жить дальше, я просто не знал.
От меня тут мало что зависело. Вся моя жизнь была расписана без меня. Было даже смешно, что я задаюсь таким вопросом: как жить дальше. От меня требовалось работать. Все. Другого выхода не было.
Только как можно было все это вынести?
Это слово – никогда – засело в моей голове. Я понимал, что я ничего не смогу сделать. Никогда.
Попытался было однажды сорвать табличку с шеи. Не получилось. Хуже того: не получилось даже посмотреть на свой номер. Раньше эта идея мне просто не приходила в голову. А сейчас я хотел посмотреть на эти пресловутые цифры «семьсот четырнадцать». Слабое подобие имени. Я пытался наклонить голову, оттянуть табличку, скосить глаза. Но табличка была рассчитана на то, чтобы ее смотрели люди, а не рабы. Единственное, что я смог с ней сделать, это нащупать пальцами мелкие рубчики. Видно, это были выгравированы цифры. Причем, не с лицевой части таблички, а с изнанки. Если кому-то надо было узнать мой номер, он мог подойти ко мне, отогнуть табличку и посмотреть. Видно, людям не нужно было даже того, чтобы рабы хоть как-то отличались друг от друга. Если бы цифры были снаружи, это придавало бы какую-то индивидуальность.
Хорошо, что не получилось оборвать табличку. Я должен был прятать от людей то, что начал соображать. Они думали, что я такая же безмозглая машина, какой они меня «сделали», что я ничего не подозреваю. Если бы они узнали о том, что я что-то помню и знаю, они наверняка обработали бы меня еще раз. А это было хуже смерти.
У меня не было ничего, чем бы я дорожил. У меня даже не было вещей. А сейчас появились воспоминания. И осознание. Это обладает гораздо большей ценностью. Для меня это просто свято.
По ночам я старался вспомнить что-нибудь еще. Иногда это получалось. Я помнил лес, в котором раньше жил. Хорошо, что он приснился мне во сне, потому что по-другому бы я не смог восстановить его в памяти. Я помнил солнце. Оно было такое красивое, особенно на рассвете. Таких красок в нашем Корпусе нет. Тут все серое и коричневое.
Я пытался вспомнить, как меня обработали в прошлый раз. Но это было не под силу. Я напрягал всю свою память, все свое мышление и воображение, но не мог ничего восстановить. Хотя кое о чем я догадывался.
Обрабатывают не просто так, а в случае необходимости. Наверное, людям показалось, что меня необходимо обработать. А это могло быть в случае, если я узнал что-то, вспомнил что-то или увидел что-то запрещенное.
И я помнил, как хотел выяснить, куда могла убежать Она. Я смотрел в ту сторону. Я хотел побежать в ту сторону и посмотреть, что там. Я хотел разыскать Ее.
Наверное, однажды я все-таки сорвался с места и побежал туда. И увидел там то, на что смотреть не должен.
Что я мог там увидеть? Я задавал себе этот вопрос, но ответа не было. Вместо этого я вспоминал зеленый лес и солнце. Но ведь не мог я там увидеть солнце? И почему у меня распухла коленка?
Я думал, что мог упасть, когда меня обрабатывали излучателем, и повредить коленку и обе ладони. А ягодицы стереть, когда меня волокли в мою комнату. Но мне казалось это маловероятным.
Я стал бояться, что меня могут обработать снова. Я старался вести себя так, чтобы никто ничего не заподозрил. Но люди могли делать это и для профилактики. А вдруг я проснусь однажды утром, и окажется, что я опять ничего не помню? Хуже всего будет, если я даже не узнаю о том, что что-то изменилось. Я снова могу превратиться в машину, которая будет выполнять свою работу и не думать больше ни о чем.
А если ко мне приведут еще какую-нибудь ее, чтобы сделать ей ребенка? Я же не смогу больше послушаться этих людей и сделать то, что они просят. Я выступлю против, я заступлюсь за еще какую-нибудь ее. И в этот момент признаюсь в том, что понимаю что-то. И таким образом подпишу себе смертный приговор.
Я молился, чтобы в моей жизни не появлялось больше никаких женщин. Я прошел слишком большой путь, чтобы теперь терять все, что приобрел.
Я просыпался утром и первым делом обшаривал мысленно свои воспоминания. Они все были на месте. Лес, солнце, Она, Другая Она, излучатель… Это все было со мной.
Но если бы однажды я лишился их, я бы даже этого не понял. Мне нужно было зафиксировать воспоминания так, чтобы в любой момент я мог ими воспользоваться.
Я изобрел одну систему. Каждому своему пальцу присвоил по одному воспоминанию. И когда просыпался, то трогал свои пальцы и вспоминал то, что с ними связано. Но если бы меня внезапно обработали, я бы даже не догадался просмотреть на свои пальцы, чтобы вспомнить это. Да и пальцев стало не хватать.
Нужна была более надежная система. Нужно было что-то, что существовало бы в физическом мире, а не только в глубинах сознания.
Я вспомнил Ее. У Нее хорошо получалось бегать по комнате и делать вид, будто занята чем-то. Тогда я не обратил внимание, но сейчас хорошо вспомнил, как иногда она принималась скрести ногтями по крышке стола. Я подумал, что если надавить сильней, то получится царапина. И она навсегда останется в этом физическом мире.
Я думаю, у меня смогло бы получиться взять и сделать царапины на мебели. Каждой царапине я присвою имя и воспоминание. По ним будет легче вспоминать, что я делал когда-то.
Но их нельзя было делать на видном месте. Иногда люди заходят в мою комнату. Если они увидят такое на моем столе, они могут догадаться, что я мыслю и помню. Меня обработают, и я снова все потеряю.
Нет, царапины надо ставить в другом месте. Куда никто из людей не полезет.
Я долго думал, где их можно сделать. Я представлял, как делаю их: несколько штук в один ряд. Лучше всего сделать это под крышкой стола. Когда я лежу на кровати, то смогу извернуться так, чтобы увидеть это. Но никто из людей не догадается лечь на мою кровать, чтобы проверить, или перевернуть стол, чтобы посмотреть. Все-таки в своей комнате я был в безопасности. Если в коридоре и на работе я знал, что за мной идет постоянная слежка, то здесь я был предоставлен самому себе.
Я вычистил свой ноготь, чтобы удобнее было царапать. А потом немного наклонил стол. Хотел уже сделать эти царапины. Но вдруг увидел, что они там есть. Несколько царапин стояли в один ряд с оборотной стороны столешницы. Примерно так, как я себе представлял до этого. Секунду я смотрел на них, потом стол выпал у меня из рук и загремел об пол. А я сел на кровать, закрыв глаза руками. Сердце билось в груди так, словно хотело выпрыгнуть наружу. Только и от этого мне не стало бы легче.
