Тело инстинктивно сжимается, в памяти адское пробуждение, тогда хотелось выть, но даже это приносило невероятные мучения. Андрей спешно гонит воспоминания, а то еще вылезут из прошлого в настоящее…
– Да крыша это, крыша, – расплывается в улыбке Колб. – Мы правда на небоскребе. Самом высоком в городе, закончили строить совсем недавно, ты часто ходишь мимо, задираешь нос к небу.
Андрею легче, будто груду камней с души, голова проветривается, исчезают все темные мыслишки, остается малость приятных, простых.
Девушка все еще на берегу крыши, громко дышит, сжимает, разжимает кулаки.
– Это Яра, – вздыхает с улыбкой Колб. – Меньше слов, больше дела – это про нее. Потому и бесится.
Яра злобно косится на Колба, затененный профиль прекрасен, по крыльям и короне текут блики.
– Любит кровь и насилие. А я лишил ее невинной радости порвать тех ребят на куски. Бедняжка очень ранима.
Девушка тихо рычит, выпускает из перчаток шипы и… прыгает вниз…
Но скоро из-за крыши, далеко-далеко, силуэт Яры взмывает в небо фиолетовой стрекозой, исчезает в облаках.
– Обиделась, – вздыхает Колб.
– Где-то я ее видел. – Андрей хмурится.
– Где-то? – усмехается Колб. – Помнится, года три назад была у тебя на компе симпатичная папочка с тремя иксами…
Андрей заливается краской, и как только умудряется, вся краска сохнет снаружи, добрые люди постарались, не отстирать.
– Ты качал туда фото девушек недвусмысленного характера. Затем из нескольких сотен выбрал пятьдесят, а из пятидесяти недрогнувшей рукой оставил всего двенадцать. Учитывал все: фигуру, формы, лицо, выражение лица, поворот головы, ракурс, фон, освещение, позу, взгляд. Составил рейтинг…
– Не продолжай, – бурчит Андрей.
– Под номером «один» была Яра. Ты тогда, можно сказать, влюбился.
– Молчи.
– Да ладно, все свои. Буквально. С каких пор ты засмущался сам себя?
Боль снова возвращается. Андрей дергается, не знает, что лучше – расслабить мышцы или напрячь, не сидеть же тут вечно, но каждое движение как челюсти бешеной собаки.
– Идем. – Колб помогает Андрею подняться. – Тебе нужно безопасное убежище.
– Не хочется уходить, – сквозь боль процеживает Андрей. – Здесь спокойно.
– Одного покоя мало, – отрезает Колб. – Поспешим. Скоро начнется…
– Начнется что?
– Ты бы предпочел не знать.
Несколько шагов к двери… Андрей опирается на Колба, хромает. Каждый шаг вбивает в задницу, кишки огромный как сосна кол. Из горла вырывается крик, в Андрее все замирает, клетки, мысли… Только страх, страх…
Обливаясь потом, как сапер на минном поле, делает шаг.
Пожирает тьма…
Следующий кусок жизни проходит вне времени и пространства. Эти основы, что держат мир подобно древним китам, зыбкие как песок. Никакой разницы между секундой и вечностью, когда все существо заполняют тьма и боль.
Из тьмы выныривают расплывчатые миражи внешнего мира, редкие как первые бактерии, что зародились бесконечность назад в океанах лавы, лесах молний, ядовитых газовых пустынях.
Но даже на них не опереться, чтобы считать время, сознавать хоть что-то, даже себя. Сознавать просто нечем, все потоплено в черной бездне боли, космосе без звезд.
Телесная боль не имеет значения, до нее просто не успевает дойти очередь, хотя с руками, ногами, прочим мусором наверняка творится нечто страшное.
Чудовищно болят мысли.
Стоит любой, даже самой примитивной мысли зародиться во тьме сознания, она тут же взрывается лезвиями, иглами, пилами, жвалами, гвоздями, битыми стеклами…
О том, чтобы разорвать рот криком, и речи быть не может, сознание расщепляется на атомы прежде, чем какие-то там до жути медлительные нервные пузыри, или кристаллы, один черт, успевают доползти до голосовых связок. Потроха сознания оседают обратно в небытие, через тысячу лет длиною в миг срастаются, не прекращая ощущать фантомные боли, и все повторяется.
От Андрея в этой мгновенной вечности, или вечном мгновении, остаются лишь инстинкты, дикие, неукротимые, похожи на Яру, только жажда, неисчерпаемая жажда угаснуть навечно. Ибо не только жить, но и бездумно существовать в этой черноте боли противно всему живому.
Тьма и боль.
Все…
Несколько раз сквозь пропасть виднеются контуры чьих-то лиц… И опять взрываются шипы, лезвия, пилы, пожирает боль, спятивший инстинкт ревет, молит о смерти, клочья сознания оседают на дно, не переставая болеть… снова и снова, как то, к чему сравнение не подобрать никогда…
Андрей не может понять, когда именно начинает приходить в себя, какая мысль впервые вызывает боль меньше обычного, разрывает сознание на долю секунды позже, какой кадр впервые удается осознать, вписать в память.
Когда наконец получается ощутить тело, громадный жирный кусок боли, Андрей частью этого куска намертво хватает горло, задушить себя, вырвать артерию, пищевод, но кто-то яростно мешает…
Однажды в Андрея заползает как дождевой червь осознание некого белого пространства, откуда взялось среди привычной черной бездны, непонятно… Осознание завершается мыслью: белое пространство – потолок.
Андрея ошеломляет, будто много лет бессонными ночами ломал голову, сходил с ума над неразрешимой загадкой, а сейчас отгадка хлоп! – сама, без приглашения. И никакой боли! Пора бы опять вырубиться – от удивления.
В сознании появляются звуки: легкий звон, шуршание, постукивание, будто рядом кто-то.
Черт, есть же голова, можно ее поворачивать! Верится с трудом…
Андрей долго не решается шевельнуть даже нервом, боится, малейшее движение низвергнет обратно в пучину боли, тьмы, откуда выплыл чудом, шансов было гораздо меньше, чем выплыть из какого-нибудь Марианского желоба…
Напрягает мускулы шеи… Боль есть, но по сравнению с былым кошмаром – расслабляющий массаж, щекотка, хотя люди от такой обычно лежат пластом в реанимации.
Поворачивает голову.
В маленькой уютной комнатке хозяйничает Яра. Темно-синие джинсы, фиолетовая блузка, наливает кипяток из чайника в чашку.
Кидает в Андрея сердитый взгляд. Ставит чайник громко, посуда аж подпрыгивает.
– Не знаю, какого черта Колб приставил нянчиться меня. – Бросает в чашку рафинад, размешивает слишком усердно. – Если кого прирезать, разорвать – пожалуйста. Трепать языком – это по его части.
Яра выходит, возвращается с кружкой и каким-то желтым пакетиком. Содержимое высыпает в кружку, заливает кипятком, запах вопит настойчиво: я бульон, выпейте меня скорее! Андрей никак не может насытиться полнотой каждого движения, звука, запаха, прикосновения, каждой линии, каждой краски. Многое пересолено болью, но это сущая мелочь, не сравнить с… впрочем, лучше не вспоминать, а наслаждаться раем спокойных ощущений, мало ли что дальше. Если оставить все как есть, эту фоновую боль, но с гарантией, что минувшее даже близко не повторится – Андрей подпишет такой договор тыщу раз, пока рука не отсохнет.
