— Сейчас мама закончит, родной, — сказала Бобби мальчику; тот лежал на матрасе без простыни, занимающем большую часть пола. — Принесет тебе печенье. Чуть подожди.
Она открутила с винно-красной бутылочки длинную пробку с кисточкой и, высунув язык от сосредоточения, покрыла первым слоем ноготь большого пальца. Лак всегда кажется таким ярким, гуще, чем кровь, и, поблескивая на кисточке, обещает придать ногтям такое же сияние. Жаль, что он не остается таким влажно-блестящим, а твердеет и тускнеет.
Это занятие тоже переносило ее в детство, еще более прямым путем. Пузырек с дешевым лаком в магазине безделушек в Бондье стоил около четвертака. В июле она ловила светлячков в стеклянную банку, наносила на свои обломанные и грязные ногти жирный слой лака и, пока он не засох, брала зеленовато светящихся жучков по одному (в банке они уже гасли) и прижимала к клейкому ногтю, к другому, к третьему; она выходила в темноту, и они словно чудом оживали и сияли, включаясь и выключаясь по очереди, как лампочки на вывеске. Свети, свети, светлячок. На соснах мерцал миллион таких же. Нелегко было потом чистить пальцы. На клеенке еще долго зеленело пятно.
Температура поднималась. Она подвигала глазами, ощутила боль. Пойди она в больницу, ее, вероятно, отправили бы домой, но отпрашиваться с работы по болезни она не хотела: последнее время слишком часто это делала без всякой причины, и об этом знали; а еще она боялась долгой ночи, отделявшей ее от рассвета. Бобби всегда записывалась на ночное дежурство в ту пору года, когда не хотела спать ночью: Рождество и несколько дней после него, конец июня и октября. Ее дед знал название этих ночей, умел находить их в календаре, но с легкостью определял и чутьем; и у нее оно тоже было. В такие дни ее долгом было проснуться, когда солнце исчезало с неба, сесть в машину и отправиться на работу по свободной стороне шоссе: прочий люд заполонял встречную, руля навстречу сытному ужину и постели. Ее устраивала перетасовка дня и ночи, нравилось бодрствовать в глухую темень, которая обычно проходит без свидетелей, отмерять час за часом на больших часах, работать с коллегами в ярком свете искусственного дня. В безопасности, не во сне.
Однако порой такие ночи заставали ее врасплох, являли свою подлинную сущность, уже навалившись, как лихорадка: это еще что такое? Что это ко мне подкралось? И, захваченная врасплох, она совершала то, что потом не могла вспомнить или хотя бы разобраться, приснилось ей это или нет.
Так что она оделась, сделала макияж, прицепила на халат удостоверение, отвела сына к няньке, оставила ему пакет сэндвичей с вареньем, печенье и соску, которой он вечно затыкал рот, когда не ел, и поехала в город по шестому шоссе к больнице.
Кентуккийские семьи прежде хорошо знали шестое шоссе: это была одна из дорог, по которым они выезжали из Камберленда, где родилась Бобби. Мужчины из округов Пайк, Флойд, Харлан и Клэй направлялись{281} на север, в Огайо, делать покрышки и сталь, или в Детройт и Флинт — строить «шеви» и «олдсы», или на запад — к заводам Хаммонда и Гэри и в восточный Чикаго. По восточной дороге они ехали вдоль Литл-Сэнди-ривер в Огайо и через Пенсильванию по горной трассе, через Делавэрское ущелье по шестому шоссе и дальше до Конурбаны, которая некогда была промышленным центром, порождавшим огнестрельное оружие, велосипеды, картонные коробки, медицинское оборудование, конфеты, клюшки для гольфа, клеи, детские игры, названные в честь знаменитостей, о которых приезжие никогда не слышали. Шестое шоссе снилось ей задолго до того, как она беременной беглянкой оказалась нанем; во снах оно, виясь, уводило из поваленного леса в голубую даль и терялось в сплошном сверкании огней.
Теперь старая дорога на ближайшем к Конурбане участке называлась «6А». Шестым шоссе стал новый четырехполосный объезд вокруг города, уводящий странников прочь по надменной широкой дуге, чтобы они не путались в окраинных трущобах и складах. Вдоль новой дороги развернулся на широкую ногу новый район: автомагазины торговали новыми, а не подержанными машинами, сверкали огромные вывески общенациональных торговых марок, а на просторных участках стояли низкие, как бункеры, бетонные здания без окон: одни были фабриками по производству всякой всячины, другие — ночными клубами или мотелями. Наско.{282} Туф-Холдинг.{283} Лендафлекс.{284} Чилли-Вилли.{285} Гостиница «Окольный путь».
Она проехала по новому шестому шоссе лишь милю-другую, затем вернулась на старое 6А, следуя тем же путем, каким впервые ехала в больницу: другая дорога была ей неизвестна — так белка знает лишь один путь в дупло, а поросенок — к своей матери; она изучила только самое необходимое и с каждым разом все быстрее выворачивала на привычный путь; в эту лихорадочную ночь она отвлеклась — и вновь очутилась в темном районе на 6А, не сознавая, как попала сюда, и даже на миг забыв, едет в город или прочь от него, к чахлым садам и лесоскладам. Не успев до конца вернуться на нынешнюю дорогу и в сегодняшнюю ночь, Бобби увидела впереди уткнувшуюся носом в кювет «бурю».
Это была она. Она приближалась (двигалась, конечно, Бобби, но она казалась себе недвижимой). Льдисто-блестящая белая «буря», красный верх поднят, все как тогда. Свет фар скользнул по машине, на миг меняя ее облик. Машина стояла здесь, здесь, хотя она оставила ее в горах за сотню миль отсюда; все еще здесь.
Бобби проехала мимо. Не притормозила. Однако, не в силах удержаться, глянула в зеркало заднего обзора и увидела его, его самого возле машины, он повернулся в ее сторону, словноувидел — хотя уже остался далеко позади — и поглядел ей прямо в глаза через зеркальце, в которое смотрела она. Глаза были такие, как у всех у них, когда они глядели на нее, то ли вопрошая, то ли отвечая на вопрос, ответа на который она не знала и не узнает никогда, и вопросом этим была она сама.
Вот я и его подцепила, подумала она. Посмотрела вперед, на дорогу, затем снова в зеркало, но оно уже почернело, перегорело, как лампочка. Черт, и его подцепила, а он мертв.
По сторонам мчалась ночь. Бобби не останавливалась и не сворачивала, да и некуда было.
Она помнила все, словно тяжелый пистолет прожег руку до кости и ожог не зажил: как она, приказав ему вылезти из машины — его же машины, — пересела в кресло водителя, завела мотор, подняла пистолет, и тот, будто по собственной воле, повел ее руку туда, где у обочины стоял человечишка; отвернувшись, она выстрелила, в ту же секунду надавила на газ, и машина с выключенными фарами рванулась вперед.
Она попала и убила его. Тони, нет, Томми. Тед. Она в тот раз так и не оглянулась — догадывалась, что попала, но уверена не была. А теперь знала точно. Она убила его, и даже имя его не запомнила, и не могла попросить у него прощенья за ту ночь, не могла обратиться к его тени и сказать: я была чокнутая, совсем чокнутая, прости меня, Христа ради.
