— Тогда дело еще более осложняется, — нахмурился профессор О’Скара.
— Это действительно удар для меня, джентльмены. И я ценю вашу готовность смягчить его.
— Мы прежде всего ученые, академик. И мы будем руководствоваться своей совестью. Это мы можем обещать, — произнес профессор О’Скара.
— Что касается меня, то я уже грешу против своей совести, академик, соглашаясь участвовать в оценке моделирования грядущего.
— Почему, доктор Стилл?
— Да потому, что нельзя моделировать условия существования грядущего человечества, у которого нет будущего.
— Простите, доктор, как вас понять? — вмешалась Аэлита, успевшая заказать по телефону кофе.
— Я сторонник прогноза такого грядущего, когда человечество, по существу, изжившее себя, если и уцелеет в ядерный век, в век бездумного осквернения среды обитания, то все равно не сможет существовать в условиях возрастающей по экспоненте энерговооруженности. Сверхэнергетика будет связана с такими мощными полями, в которых не выжить никаким биологическим системам, в том числе и человеку.
— Что же, по–вашему, разуму придет конец? — с вызовом спросила Аэлита.
— Нет, почему же, мэм? Эстафету разума у людей примут ими же созданные кибернетические системы, более совершенные, чем наши организмы, более приспособленные для условий сверхцивилизации. А эти условия определяются законов роста энерговооруженности. Если его экстраполировать, можно вычислить, когда человек уступит свое место на Земле киберу.
— Это невероятно, доктор! — возмутилась Аэлита. — Гадко!
Официант в белой куртке, постучав в дверь, внес кофе и графин с коньяком. Аэлита оказалась не только радушной хозяйкой, но и непримиримой спорщицей:
— Ваша посылка ошибочна, доктор. Вы произвольно экстраполируете в будущее кривую роста энерговооруженности, считая, что она устремлена в бесконечность.
— Но это так. Закон экспоненты. Математика!
— В природе действуют только ее законы, а не математическая схоластика.
— Однако, мэм, вы вооружены! — заметил профессор.
— Я вооружена простой логикой. В природе все строго обосновано. Потому общий ее постулат, вытекающий из принципа сохранения материи, это закон насыщения, касается ли это условий образования космических тел, намагничивания стали или существования биологических систем. Космические тела возникают только из материала, рассеянного в космосе, пока он не израсходован, сталь намагничивается до тех пор, пока ее молекулы определенным образом не ориентированы, биологические системы — животные да и человек — насыщаются, пока не утолят голод или жажду. И энергии человек произведет не больше, чем ему необходимо. Зачем же ему превращаться в бесчувственную машину, зачем развивать энергетику во вред себе? Не понимаю, честное слово!
— О мэм! А говорят, что у женщин своя логика! — поднял руки доктор Стилл.
Николай Алексеевич гордился Аэлитой. Она раскраснелась и еще больше похорошела.
— Однако, академик, вы находитесь под защитой такого ангела–хранителя, что сам Броккенчерт вам не страшен! — воскликнул профессор О’Скара, получивший явное удовольствие от горячей речи Аэлиты.
— Все дело в том, джентльмены, — серьезно отозвался Анисимов, — что порядочность ученого определяется восприятием им логики. Но я не уверен, что она действует на сенатора Броккенбергера.
— Да, — согласился О’Скара. — Судя по недавней пресс–конференции, трудно быть уверенным в его порядочности. В Белый дом, да и в Капитолий я бы его не пускал.
Многое поразило членов «комиссии Броккенбергера» в Городе–лаборатории: и ледяные дома вдоль зеленых бульваров на дне Грота, и вырастающая за сутки в тысячу раз по объему биомасса дрожжей кандиды, и превращение ее в волокна в прессе, изобретенном отцом Аэлиты.
С бункера этого пресса начала показ завода «вкусных блюд» Аэлита. Биомасса загружалась в бак–пресс, венчающий высокую колонку, которую Аэлита любовно погладила по полированной поверхности. В бак под давлением накачивали воздух, и студень вытеснялся через множество отверстий, превращаясь в пучок нитей. Они затвердевали в колонке и наматывались в ее постаменте на катушки.
— Похоже на производство искусственных тканей, — заметил Аэлите доктор Стилл.
— Пожалуй, стоит вспомнить, — солидно вставил профессор О’Скара, — что сто лет назад весь мир одевался в изделия из естественных материалов: шерсти, льна, кожи, хлопка. А теперь уже не сможет обойтись без синтетики, без искусственного волокна.
— Вы хотите сказать, профессор, — обрадовалась Аэлита, — что через сто лет так же будет и с синтетической пищей?
— О, что вы, мэм! Всегда вредно спешить с выводами. Лично я предпочитаю рубашки из хлопчатобумажной ткани, но…
— Но все еще впереди! — вмешался Стилл. — Говорят, есть такая песенка.
— Не знаю, споет ли ее наш председатель, — буркнул О’Скара, видя, что Броккенбергер раздраженно торопит хозяйку завода перейти в другие цехи и поскорее закончить обход.
Американские ученые заинтересовались цехом, где стоял шум, характерный для текстильных фабрик, и отстали от основной группы.
С удивлением смотрели они на работающие ткацкие станки.
— Вот уж чего не ожидал увидеть! — признался Стилл. — Или здесь ткут съедобные белковые рубашки?
— Нет, сэр. Я здесь делаю мясо, — ответил по–английски переходивший от станка к станку грузный рабочий в синем комбинезоне с множеством карманчиков.
— Мясо? — удивился профессор О’Скара.
— Именно мясо, сэр. Я всегда делал мясо.
— Что вы, парень! — рассмеялся Стилл. — Искусственная пища пока еще несовершеннолетняя. А вы «всегда»!..
— А я и не занимался ею, джентльмены… Я бил скот… — добродушно пояснил рабочий. — Правда, на Чикагскую бойню не хотел идти. Животных жалко. Я всех бездомных собак подбирал. Но нужда заставила. Бизнес есть бизнес.
— Ох уж этот бизнес! — вздохнул Стилл. — Ради него станешь хоть отцом ядерных боеголовок, хоть чикагским тореадором.
— О нет, сэр! Тореадор — это совсем другое. Я бил молотом в темя. Валил с одного удара. Говорят, рука у меня тяжелая. Меня зовут Билл.
— А нас профессор О’Скара и доктор Стилл.
— Вот только вышвырнули меня с боен, как прежде отца, у которого рука ослабла. На мое место машину поставили. Теперь она бьет быков в темя. Только думаю, что частенько промахивается. Тут глаз человечий нужен и жалость к животным, чтоб не мучились.
— Зато здесь никто не мучается. Верно, Билл?
