— Подошёл китаец, я думал — наш.
— Ты способен думать?
Арнольд потупился.
— Если б был способен, ты бы не думал, что китаец — наш.
— Надо было всем нашим на рукава повязки сделать одинаковые. Тогда бы не путали! — неожиданно смело вспылил Арнольд.
Садальский даже слегка опешил от такой наглости. Но потом оценил мысль.
— А что, очень даже правильно ты говоришь. Вот ведь, нехватка профессиональных кадров сказывается. А думать ты умеешь, — в чёрных зрачках Садальского блеснул холодный огонёк одобрения, — надо назначить тебя взводным или ротным каким-нибудь. Вот структуру продумаем, обязательно назначу.
— Спасибо.
Леонид Яковлевич снова превратился в стену. Слово «спасибо» он не любил.
— Дальше рассказывай.
— Ну… он… типа… с кухни пришёл. Потом удар — и всё.
— Что — всё?
— Темнота.
— И ты думаешь, а мы выяснили, что думать ты умеешь, что всякая темнота — это смерть?
— Так она только вначале была! А потом я смотрю со стороны, как китаец у меня на шее пульс проверяет.
— У тебя?
— Ну… у тела моего…
— И… — что-то наподобие интереса отразилось-таки на лице Садальского, — как ты себя ощущал?
— Прикольно… легко так. Я и дома побывал, только там всё равно никого не было… и обратно вернулся. А потом появились эти…
— Кто?
— Не знаю. Страшные… ужасные… Со всех сторон.
— Врёшь! У тебя должно было быть как минимум три дня здесь. Никто за тобой в эти три дня прийти не должен.
— Я не знаю, — сжался Арнольд, — я только ужас помню. Не знаю, зачем они… Но когда этот парень начал молиться, их как ветром сдуло. Так легко стало… Словно на волнах укачивало. И я уснул…
— Уснул? Мёртвый?
— Ну я же мёртвый-живой был. Просто всё размылось… Расплывчато стало. Ну, знаете, как когда мама в детстве укачивает… Вот так…
— Ты ещё и образное мышление имеешь, — холодно заметил Леонид Яковлевич.
— А проснулся я уже в своём теле. Боль в горле ещё была, но я уже дышал. Даже говорить мог.
— А почему ты от них сбежал? Он же тебя с того света вернул? — на этот раз Садальский буквально пригвоздил Арнольда взглядом.
— Я боялся… что вы меня… накажете…
— Правильно боялся. Страх помогает человеку принимать правильные решения. На страхе держится любое государство. Страх и немного болтовни о свободе и равенстве… — последние слова Леонид Яковлевич, казалось, сказал самому себе. — Так ты думаешь, он чудотворец? — снова поднял тяжёлый взгляд на Арнольда.
— Не знаю…
— Ну так вот, смотри… — Садальский поднял кисть правой руки над столом и щёлкнул пальцами, будто подзывал официанта.
И тут же над кончиками пальцев поднялось голубое пламя, точно где-то между ними была спрятана маленькая газовая горелка. Пламя то поднималось выше, то едва теплилось ореолом над острыми концами пальцев.
— Ух ты! — простодушно воскликнул Арнольд.
— Ерунда. Этот фокус я купил в Индии по дешёвке. Им можно удивить, но мёртвого нельзя сделать живым. — Леонид Яковлевич сжал кисть в кулак, и огонь погас. — Можно ещё вот так, — он снова разжал руку, и один из лежавших на столе листов плавно поднялся в воздух и прилип к его раскрытой ладони…
— Bay… — восхищённо выдохнул Арнольд.
Леонид Яковлевич скомкал прилипший к руке лист и бросил его в урну.
— Ладно. Свободен.
Когда Арнольд, придавленный почтением и удивлением, вышел спиной вперёд из кабинета, Садальский позвал Эдика. Тот, раскрасневшийся и растрёпанный, выпрыгнул из подсобного кабинета, где была небольшая кухонька.
— Не можешь гормоны унять? — пригвоздил его взглядом Садальский. — Мою секретаршу мог бы и не лапать.
— Виноват, шеф, — дрогнул, не думая отпираться, Эдик.
— Девок в гостинице осталось достаточно?
— Хватит.
— Спиртное туда завезли?
— Да. Боюсь только, чтобы не переусердствовали.
— Следи. Но народ должен знать, за какие пряники он воюет.
— А что? Будем воевать?
— Ты хоть догадался выставить у больницы посты?
— Э-гм-м… — растерялся Эдик.
— Понятно. Так выстави. Немедленно.
— Да куда они денутся? Дальше стены никуда не уйдут. Мы же пытались пробиться по трассе.
— Настрой десятка три ребят, которых посчитаешь надёжными: надо будет всю эту богадельню взять штурмом.
— Да там же одни увечные да горстка этих…
— Ты сначала справься с этой горсткой.
— И зачем они нам?
— А они нам незачем. Никто. Ты понимаешь? — стальной баритон прошил Эдика насквозь.
— Никто, — повторил анаболик.
— Кроме этого, — Леонид Яковлевич пододвинул к краю стола лист с данными и фотографией Пантелея.
— О! Доктор! — почти обрадовался Эдик. — Я ему ещё за лекарство должен… И за тёлку свою…
— Ни единого волоса с его головы. И вообще, надо очень постараться, чтобы он остался в стороне от всех этих разборок.
— Ха! У него фамилия Божья-Воля! — хохотнул Эдик. — Против Божьей-Воли попрём? — браво спросил он.
Леонид Яковлевич дёрнул губой так, что обнажились зубы. Эдик мгновенно притих.
— Иди и делай всё, как я сказал, — выдавил Садальский, затем хлопнул ладонью по столу так, что из-под неё вырвались языки пламени. Эдик сначала остолбенел, затем попятился точно так же, как выходил до него из кабинета Арнольд.
— У одного имя… у другого мышцы… Шварценеггеры… — прокомментировал в закрывшуюся дверь Леонид Яковлевич. — Впрочем, мозгов нет даже у оригинала…
Леонид Яковлевич Садальский не верил в Конец Света, он был одним из тех, кто его разрабатывал, рассчитывал контролировать и успешно завершить установлением на планете нормального государства под управлением избранных. И в данный момент он продолжал делать то, что должен был делать. Единственное, что его тревожило, если его вообще могло что-то тревожить, — это отсутствие связи. Но он полагал восстановление связи делом временным. Скорее всего, на неё повлиял мощный электромагнитный импульс, произошедший в результате одновременного взрыва нескольких ядерных зарядов. Но умные головы всё посчитали. Планета должна была их выдержать.
Леонид Яковлевич не верил в Конец Света и не мог позволить себе поверить в позволившего себя распять якобы из любви вот к этим — пятящимся из его кабинета людям — Бога. Бог Садальского был сильным, карающим, избирательным в своей любви. Он ждал жертвы. Настоящей жертвы, а не свечек и песнопений…
Что-то пошло не так. Но это что-то не пугало Леонида Яковлевича. Что-то даже при самой идеальной работе всегда давало сбой. Так было во время всех войн и революций. Выпирала вдруг наружу какая-нибудь нелицеприятная правда, но очень быстро умелые люди превращали её в презираемую всеми ложь. Процесс всегда был под контролем. Чёрное превращалось в белое или, на худой случай, в серое, а белое легко маралось.
