— Самки…
— Оставь, Лилия. Не цепляйся к словам, мы не на светской вечеринке.
— По-вашему, искусство должно быть обязательно высокоморальным?
Хольвин рассмеялся.
— Тебе пора привыкать мыслить, как подобает Хозяйке. Так называемый «моральный закон» — просто Кодекс Стаи людей, очень слабый у нашего вида, кстати. В природе вообще нет аморального. Все диктуется состоянием популяции на данный момент. Homo sapiens довольно легко убивают себе подобных и питаются ими, а в состоянии демографического пика уничтожают собственное потомство. Некоторые другие млекопитающие тоже так делают, крысы, к примеру. Этот красавец в юбке или технопанки, которые крутят романы по Сети — всего-навсего инстинктивно подсказанные средства ограничения рождаемости, так же, как и аскетизм. Цикута, талантливая певица и поэт с редким чутьем на обстановку, поет о самоуничтожении именно потому, что чувствует, как неладно сейчас с людьми и как мир меняется…
— То есть, зла в мире нет?
— Есть. Но это не аморальность.
— А что, если все диктуется состоянием популяции? — спросила Лилия не без ехидства.
— Мертвяки. Человеческая глупость, которую принимают за разум. Когда подобные настроения появляются в Стаде оленей или в Стае волков, это не грозит уничтожить всех остальных живых существ, а люди, обезумев от собственного псевдомогущества, могут утянуть за собой в грязь и смерть очень много других жизней. Это — зло. Люди должны помнить о смысле собственного бытия.
— Неужели кто-то его нашел? — хихикнула Лилия. — Ведь философы тысячу лет…
— Дурью маялись, — усмехнулся Хольвин. — Фигней страдали тысячу лет. Всем, даже маленьким детям, известно, в чем смысл жизни, и всегда было известно. Спасти мир. Вернее, стать его координаторами, стать Хозяевами, наконец. Жажда спасти мир в каждом из нас заложена на генетическом уровне. Только мы ее сублимируем дурацкими сказочками, фильмецами, книжечками, которые ты читаешь — и почти никто не шевелится, чтобы сделать хоть что-то действительно нужное. Знаешь, почему я тебе это говорю?
— А вы не всем это говорите?
— Не смеши. Большинство не поймет. А ты Хозяйка, может, что-нибудь и получится.
— И что нам надо делать?
— Думать, — Хольвин переключил телевизор на другой канал. На экране интеллигентного вида маньяк, вскрыв череп мертвой женщины ножовкой, сладострастно облизывал ее мозг. Лилия отвернулась. Хольвин выключил телевизор. — Я завтра с утра отправляюсь в лес, возьму с собой Шаграта и Рамона. Попробую еще раз побеседовать с Хранителями.
Мэллу проснулся и потерся подбородком об его ладонь:
— Тогда я тоже пойду? Только сегодня, пока темно. Погуляю и посмотрю, туда, на эту базу…
— Это очень нужно? — встревоженно сказала Лилия. — Там же убивают…
Мэллу пренебрежительно взглянул на нее. Хольвин почесал его за ухом.
— Иди. И Лилия права, пожалуйста, будь осторожен. Помни все, что я рассказывал. Территорию по ночам освещают. Охранники вооружены. Не рискуй понапрасну. Не хотелось бы отпускать тебя туда, котяра… но, похоже, ты единственный, кто может что-то толком выяснить.
Мэллу стек с дивана на вытертый ковер, улегся на ноги Хольвина, опираясь на его колени скрещенными руками. Принялся тереться подбородком и щекой:
— Не беспокойся, мне забавно… в лес хочется… Ты думаешь, я не обману этих дураков, а? М-рр-р…
— Кисонька… кисонька… ты что ж, не чувствуешь, пушистый, как тяжел воздух? Не к добру…
Мэллу вздохнул и встал. Рамон, который дремал, чутко пошевеливая ухом во сне, проснулся во время этого разговора, вскочил и перекинулся.
— Слышь, кот, — сказал, подходя и нюхая рысь в нос, — может, я с тобой? Для безопасности, а?
Мэллу отвел собачий нос ладонью и сморщился:
— Ну вот опять. Для безопасности? Я тебя умоляю — ты же не умеешь лазать по заборам, только мешать будешь. Тоже мне — Стая.
— Ну и ладно. Подумаешь!
— Разве это неправильно, Хозяин?
Хольвин жестом подозвал огорченного пса, погладил по голове, улыбнулся рыси:
— Правильно, правильно.
— Тогда я пойду, — сказал Мэллу и выскользнул за дверь.
Манефа сидела на ступеньках лестницы в Старшей Ипостаси. Мэллу принюхался к ее теплому запаху; Манефа встала и подошла.
— Пусти, — сказал Мэллу, боднув ее головой в плечо. — Я ухожу в лес.
Манефа сделала вид, что не расслышала, принялась внимательно обнюхивать его висок, потом — выступающую косточку на скуле. Мэллу мурлыкнул.
— Пусти, — повторил он. — Я приду… потом.
— Я знаю, — сказала Манефа. — Ты тут все наметил. Ты хочешь тут жить, я же чую запах… — и дотронулась до груди Мэллу кончиками пальцев.
— Мне надо в лес, а ты хочешь играть, — сказал Мэллу с еле заметной усмешкой. — Ты стала игривая… как котенок…
— Я не играю… я хочу тебя запомнить…
— До завтра?
— Не знаю…
— Ты тоже чувствуешь, что воздух тяжелый?
Манефа потерлась щекой об его щеку, отошла и уселась на подоконнике, отвернулась — напустила бонтонное кошачье безразличие.
— Я не знаю, — сказала она безмятежно куда-то за окно. — Я не чувствую ничего снаружи. Только внутри, разве ты не понимаешь? Мне нравится твой запах, я запоминаю — вот и все. Я запомнила — иди.
— Я принесу тебе зайца, — сказал Мэллу вкрадчиво. — Лесного зайца, поймаю тут, поблизости — и принесу теплого. Хочешь?
— Я сама могу охотиться, — сказала Манефа, не оборачиваясь, и замурлыкала.
Она возьмет, подумал Мэллу. Возьмет — и будет есть. Но не станет же она об этом говорить, смешно! Никакая кошка, даже самая ласковая, не пообещает, что возьмет от тебя еду — это унизительно… Но пусть она знает, что я хочу принести.
Он глубоко потянулся, оставив на дверном косяке длинные царапины когтей, и вышел во двор.
После нескольких дождливых дней осень вдруг расщедрилась на удивительно мягкое тепло. Над крыльцом горел желтый фонарь, и все вокруг было темно-медовым: забор, брусчатка, кусты шиповника в ягодах, как сердоликовые бусины, охраняющие двор Баська и Тай… Учуяв приятеля, они весело завиляли хвостами, но Мэллу перекинулся раньше, чем эти двое подбежали понюхаться — и легко перемахнул забор: очередной раз бесцеремонно нарушил незыблемый и смешной собачий этикет.
Его золотистые глаза, измененные трансформацией, больше не видели того медового цвета, который еще хранила человеческая память. Включился встроенный природой в их выпуклые зеркальца прибор ночного видения — и мир привычно стал серебристо-зеленоватым, очень живым, шевелящимся и четким. Острые иглы звезд сияли для Мэллу из прорех облачности, как живые глаза небес, а нырявший в облаках зеленоватый коготок луны давал столько света, что казался рыси прожекторно-ярким.
