Овчарка прыгнула стремительно, и он не заметил. На счастье, не могла достать до него и приземлилась метрах в двух. Гавкнула на Алишера, он на нее, подключилась дворняга, и они рычали и гавкали друг на друга.
— Уйдите! — орал Алишер. — Мне все не надо! Возьмите сколько вам надо, и уйдите! Р-р-рав!.. Я не мог ее взять, слышите?
Ты не мужик, понятно?
Первой бросилась дворняга — трусливо, к ногам, сразу перебирая задними лапами, чтобы отбежать, и он с размаху саданул ей палкой по пасти, и она высоко и нервно заскулила, отпрыгивая. Бросилась овчарка, метя в горло, но он успел закрыться, и она впилась в руку выше локтя, а он заорал и ударил ее кулаком в мокрый черный нос. Она разжала зубы и упала, на миг перестав соображать, а он с силой дал ее ногой в бок, и ее мягкая плоть обернула его ботинок буквой «С».
Дворовая бросилась снова, но он не обращал на нее внимания, только отпихивал. Вся его злоба пошла на овчарку, главное — ее переломить. Она отбежала от него и низко, угрожающе рычала, пятясь и выбирая время для нового прыжка.
— Ну, иди, иди сюда, — выталкивал Алишер и тоже рычал, широко обнажая зубы и выпячивая нижнюю челюсть. — Иди, я тебе…
Бросились одновременно — дворовая вцепилась в икру, но он смотрел на овчарку, и, когда она бросилась, сунул палкой ей в пасть. Она ударилась о гвоздь мордой, мотнула телом в воздухе и страшно взвизгнула, налетев на Алишера. Он упал, но быстро вскочил и стал бить овчарку палкой. Ее морда кровила. Она заскулила и убежала, и Алишер наподдал дворовой, и та убежала следом.
Остановились у забора соседнего дома, а Алишер воздел вверх руки и победно заорал.
Он утащил козу во двор и свежевал ее осколком стекла из выбитого окна. Принес воды из колодца и промыл укусы на руке и ноге. Нашел в доме старые, глаженые шторы из ситца, разорвал на полосы и соорудил повязку. Развел костер. Омыл козу, разрубил ее на куски и сварил во дворе, в большой кастрюле, сразу всю. Поискал в домах, нашел соль. Собаки рычали, когда он появлялся на улице. Он рычал в ответ. Они его боялись, он их — нет.
Бульон был густым и клейким, светло-коричневого цвета. Он знал, мясо надо варить долго, иначе будет жестким. Прошел час, и он отчерпнул бульона в кружку. Подождал пока остынет, и выпил половину. Уселся на лавку и стал ждать, пока стошнит. Через пять минут выпил еще бульону. Потом поел мяса. Много не надо сразу. Взял кости и выбросил собакам во двор. Те забили хвостами и подняли пыль.
Он занес кастрюлю в дом и закрыл дверь. Лег на железную кровать, закрыл глаза и проспал сутки кряду.
Он не мог поступить по-другому. Оба пропали бы.
Они бежали по лесу, быстро, изо всех сил. Инга отставала. Он останавливался, ждал ее, и она, когда подбегала, тоже останавливалась отдохнуть, а он тащил ее дальше и кричал, что нельзя, нет времени, догонят, если она не поторопится.
Один бы ушел. Легко. А она тормозила.
Лес шел на спуск. Деревья были реже, и бежать стало легче.
Сзади хрустнула ветка, и Инга крикнула от боли, и эхо ее крика ударило в верхушки деревьев, спугнув птицу.
Он повернулся и пошел к ней, к белеющему в предрассветной серости светлому платью. Шел и чувствовал: случилось худшее, но гнал от себя эту мысль.
— Что? — спросил чуть не со злобой.
— Я… оступилась, — на последнем слове она заныла, а Алишер испытал такое раздражение, что захотел ее ударить.
— Ты смотрела под ноги?!
— Не ори на меня, пожалуйста…
Он склонился к ней, снял с ноги кроссовку, стал щупать ногу. Она застонала.
— Перелома нет, — сказал Али, — вывих. Надо идти, Инга. Постарайся идти.
Быстро и зло, обдирая кожу с рук, он выломал у лежащего на земле дерева толстую ветку и дал Инге, чтобы шла. Помог подняться, обнял за талию, а она положила руку на его плечо, и они заковыляли вниз.
Двигались медленно, и ни за три, ни за пять, ни за сто часов не добрались бы до железки. Спуск с холма занял шесть минут. Она стонала и ойкала, но не говорила, что больно и что она не может, а терпеливо шла. Поднялись вверх из впадины за семнадцать минут. Она взмокла и натерла руку о костыль. Снова пошли, и через три минуты она неловко поставила здоровую ногу, и ей пришлось наступить на больную, и она снова вскрикнула и упала и теперь не поднялась, а навзрыд плакала в траве; а он стоял над ней, не зная, что делать, и собаки лаяли все ближе.
— Не бросай меня! — плакала Инга. — Я не могу обратно, я себе вены перегрызу!..
— Мы вдвоем не уйдем.
— Али, миленький, возьми меня, пожалуйста…
— Прости.
Он повернулся и пошел, а она истошно заорала вслед:
— Они же меня разорвут! Али!.. Али, вернись!.. Ты… Ты не мужчина!.. Не мужик, понятно? Ты такой же, как они! Это ты меня убиваешь, ты!..
Али побежал, наказав себе не разбирать слов. Снова донесся лай собак. Десять минут, думал Алишер, не больше. Хорошо, что она их задержит.
* * *
До «Зари» оставалось двенадцать километров, но Сергей не мог больше идти. Он устал и решил заночевать. Не хотел спать в лесу, и в Сергово идти не хотел — кто знает, что там творится. Да и в «Заре», если честно.
Он помнил, что если пройти еще немного, будут развалины старой церкви, а еще дальше, за ними, пустой коровник перед поворотом на Старово. Сергей решил посмотреть церковь, а не понравится — идти спать в коровник.
Церковь стояла в двух километрах от дороги. Когда-то здесь было большое село с шестью десятками деревянных домов. При большевиках церковь закрыли, а в тридцатых село уничтожил страшный пожар. Все — дотла, и заново отстраивать не стали. Церковь тоже. Людей рядом нет, зачем отстраивать церковь, в которую никто не будет ходить?
Сергей прошел к развалинам. Вечера в июле были поздние, луна стояла низкая, тяжелая. За десятилетия церковь обветшала. Кирпич, из которого была сложена, крошился, краски и штукатурки не осталось, все облупилось и ушло, как красота у старика. Внутри все заросло травой, а стены покрылись густым зеленым мхом до уровня колен. Кучи сваленного на пол кирпича, досок и бог знает чего еще тоже поросли.
В куполе зияла дыра, и Сергей мог видеть в нее звезды. Он не ощущал на щеках дыхания Бога. Это была старая, разваливавшаяся от времени постройка.
Сергей снял рюкзак и расстелил на земле ветровку. Прошелся по лесу и набрал веток и сучьев, выбирая сухие, крепкие и толстые. Дров натаскал много. Ночи бывали холодными, и он хотел нажечь угольев, чтобы не мерзнуть.
Он развел костер и достал из рюкзака хлеб и сало, которые выменял вчера на нож на кармазинском рынке. Нож было жаль, но есть хотелось больше. В Кармазине узнал, что Глаша, Никита и Сашка уехали в «Зарю», не дождавшись его. Записка была вставлена в щель между косяком и дверью, и на ней размашистым и не до конца уверенным почерком Никиты было выведено короткое — «Папе».
