— Мы просчитывали такой вариант, — говорит Канья. — Пищевая сеть пострадает еще больше. Новый хищник не вернет того, что уже утеряно.
— Пищевая сеть посыпалась, когда человек впервые вышел в море, — фыркает Гиббонс, — когда зажег первый костер в африканской саванне. Мы лишь ускорили процесс. Эта ваша пищевая цепь — не более чем ностальгия. Природа… — Он презрительно морщит нос. — Мы и есть природа, каждый наш каприз, каждая малейшая потребность. Мы те, кто есть, и мир принадлежит нам. Мы — его боги. Все же ваши затруднения лишь в нежелании применить к нему всю свою силу.
— Как «Агроген»? Как «Ю-Текс» или «Ред Стар Хайгро»? Нет уж. Сколько людей погибло потому, что они применили свою силу? Эти ваши господа калорийщики уже показали, к чему ведет такой путь — люди умирают.
— Умирают все, — отмахивается доктор. — Но вы — из-за того, что цепляетесь за прошлое. Всем давно пора стать пружинщиками. Проще создать человека, устойчивого к пузырчатой рже, чем защищать его прежнюю версию. Одно поколение — и мы превосходно впишемся в новую среду. Ваши дети станут хозяевами мира. Однако вы, люди, не желаете приспосабливаться, держитесь за свою идею человечности, которая тысячи лет менялась вслед за природой, а теперь вдруг решила пойти своим путем. Пузырчатая ржа — вот наша среда. Цибискоз, долгоносики со взломанными генами, чеширы — они адаптировались. Естественной была их эволюция или нет — не важно, что вы там себе думаете. Природа изменилась. Хотим по-прежнему сидеть на вершине пищевой цепочки — станем приспосабливаться, нет — пойдем вслед за динозаврами и Felis domesticus. Эволюция или смерть — вот главный и вечный принцип. Вы же, белые кители, упрямо мешаете неизбежным переменам. — Он подается вперед. — До чего же иногда охота встряхнуть вас хорошенько! Дайте возможность — я стану вашим богом, изменю вас так, что мир вокруг станет раем.
— Я буддистка.
— Ну да, а у пружинщиков нет души, — подхватывает Гиббонс с ухмылкой, — и перерождений тоже. Значит, найдут собственных богов-защитников и уже им начнут читать молитвы и просить своих мертвых. — Он улыбается еще шире. — Может, как раз я-то и окажусь их богом и просить о спасении ваши дети станут меня. — В его глазах пробегает искорка. — Да, признаю — хочу паству побольше. Джайди был таким же, как ты, — вечно в сомнениях. Не настолько безнадежным, как грэммиты, но до божества определенно не дотягивал.
— Когда вы умрете, мы сожжем ваше тело, перемешаем пепел с хлором и щелоком, захороним, и никто даже не вспомнит, что был такой человек, — брезгливо говорит Канья.
— А кто из богов не страдал? — Доктор безразлично пожимает плечами, откидывается в кресле и хитро на нее глядит. — Сейчас на костер отправите или, как обычно, падете ниц, боготворя мой ум?
Стараясь не показывать своего к нему отвращения, она протягивает старику бумаги. Тот, почти не взглянув, просто кладет их на колени.
— Ну и?..
— Посмотрите.
— А попросить коленопреклонно? Уверен, вы своему отцу выказываете большее почтение, а уж городскому столпу и подавно.
— Мой отец умер.
— …а Бангкок утонет. Это не повод забывать об уважении.
Канья очень хочет врезать старику дубинкой. Догадавшись об этом, Гиббонс с улыбкой предлагает:
— Тогда, быть может, для начала побеседуем? Джайди любил поговорить. Не хотите? Вижу по лицу, что вы меня презираете. Полагаете, я — убийца? Пожиратель младенцев? С таким, как я, никогда не преломите хлеб?
— Вы и есть убийца.
— Именно. Ваш штатный убийца. Но кто в таком случае вы? — Он вопросительно смотрит на Канью. Той кажется, что старик препарирует ее взглядом: достает и по отдельности изучает то печень, то желудок, легкие, сердце.
— Желаете мне смерти… — Покрытое оспинами лицо Гиббонса расплывается в улыбке, в глазах сквозит безумие. — Так застрелите меня, раз ненавидите. — Канья молчит, и он возмущенно вскидывает руки. — Черт меня подери, какие же вы все робкие! Одна Кип хоть чего-то стоит. — Старик несколько секунд завороженно смотрит на плавающую в бассейне девушку. — Давайте, убейте. Рад буду умереть. Живу-то лишь по вашей воле.
— Это ненадолго.
Доктор бросает взгляд на свои парализованные ноги и, усмехнувшись, замечает:
— И в самом деле. Только что вы станете делать, когда «Агроген» и иже с ними опять пойдут в наступление? Когда ветер из Бирмы или течение из Индии занесет новые споры? Будете умирать с голода, как индусы? Или с вас, как с бирманцев, кусками начнет слезать мясо? Ваша страна на шаг впереди болезней благодаря мне, моему гниющему мозгу. Хотите гнить вместе со мной? — Он откидывает плед, показывая бледные безжизненные ноги, покрытые коростой и язвами, обескровленную, сочащуюся, будто лишенную костей плоть, и спрашивает, грустно улыбаясь: — Вот так хотите умереть?
Канья отводит взгляд.
— Вы заслужили болезненную смерть. Это ваша камма.
— Карма? Карма, говорите? — Доктор подается вперед, сверкая карими глазами и высунув язык. — И что же это за карма у королевства, если оно целиком зависит от моего протухшего тела? Какая такая карма вынуждает вас так старательно поддерживать именно мою жизнь? Я часто размышляю об этой вашей карме. Может, черпать из моих рук свой банк семян — цена вашей гордыни? А что, если все вы — не более чем инструмент моего просветления и спасения? Кто знает? Вдруг за все добро, которое я вам сделал, мне суждено переродиться возле самого Будды?
— Вы неправильно понимаете камму.
— Да плевать. Главное — подложите под меня кого-нибудь вроде Кип, бросьте мне очередную свою больную заблудшую душу, даже пружинщицу — все равно, сойдет любая плоть. Только не надоедайте. Мне теперь не до вашей протухшей страны.
Гиббонс швыряет бумаги в воду. Страницы разлетаются по всему бассейну, и Канья, ахнув, едва не прыгает следом, но заставляет себя сесть на место — нельзя вестись на уловки старика. Типичный калорийщик — постоянно манипулирует, испытывает. Она переводит взгляд с размокающих листков на Гиббонса.
— Ну? Что же вы не бросаетесь за ними? Моя юная нимфа с удовольствием вам поможет. Уж я насмотрюсь на двух резвящихся наяд.
— Сами доставайте.
— Обожаю беседовать с правильными людьми вроде вас, дамы с искренними убеждениями, — говорит он и добавляет, прищурившись: — С тем, кто может профессионально судить о моей работе.
— Вы были убийцей.
— Всего лишь продвинулся вперед. А как они распорядились плодами моих трудов — меня не касалось. Пружинный пистолет — у вас в руках, и не его конструктор виноват в вашей непредсказуемости и в том, что вы в любой момент можете пристрелить не того человека. Я дал орудие, которым можно творить жизнь, но если люди используют его в каких-то своих целях, то это их карма, а не моя.
