«А если бы генералы приказали?» — спрашивал Мальвин уже не у того первого ефрейтора, а у целого патруля, отправлявшегося в район Гостиниц.
«Дураки б они были!»
«А не задевает гордость в герои гражданское лицо возводить?» — спрашивал Мальвин у компании, резавшейся после трудного дня в карты.
«Дык наоборот! Нашего кого командование бы быстро за пояс заткнуло, а от гражданского такой прыти никто не ждал. За то и любим».
Мальвин слушал эти оды в изрядной прострации. Сколько обсуждали в Алмазах, что одна лишь Охрана Петерберга и может в городе что-то изменить, но такой вариант её воодушевить не рассматривали. Тот же Приблев предлагал мирить горожан с солдатами жалованьем за работы на втором кольце казарм, хэр Ройш размышлял, что бы эдакое предложить командованию, но никому и на ум не пришло, что можно просто-напросто снискать солдатские симпатии.
Впрочем, почему же «никому»?
Тиму Мальвин увидал вчера мельком, да так и обмер: это же Тима, он же Мальвину куда больше младший брат, чем братья родные, он ещё совершеннейший ребёнок, он вечно смущается незнакомых людей, какие речи он мог читать и тем паче — в кого мог стрелять, какой из него Твирин!
И тем не менее именно Тима пронёсся вчера мимо одного из постов Восточной части — в окружении солдат и сам в шинели рядового, что было совсем уж немыслимо. Минуты две было — покуда Мальвин не узнал нечто куда более немыслимое.
Патруль в Усадьбах взял и расстрелял полковника, мешавшего аресту семьи одного из членов Городского совета. Эта новость облетела кольцо ураганом, и все, кто дослужился хотя бы до поручика, разом сошли с лица. Потому что генералы, посовещавшись, тот патруль приставили к награде, а расстрелянного полковника объявили предателем интересов города.
Пошли, проще говоря, на поводу у солдатского самоуправства и тем поставили под угрозу жизни офицерского состава, повод для недовольства которым, как известно, у рядовых всегда сыщется.
Мальвин только диву давался: это ж надо, взяли и спустили расправу над полковником! Так и не озвучив, в чём же «интересы города» заключаются. И сколько бы офицеров ни полегло теперь за неназванные эти интересы, все они будут персональным достижением сказочно недальновидного командования.
— Ну всё, вот ваш список студентов, которых мы обратно в город пропустим, если ещё кого-нибудь не расстреляют, — поднялся из-за стола генерал Скворцов. — Отнесите экземпляр господину Пржеславскому и отдохните наконец — а то всё бегаете по постам, к тому же в одиночку! Получается, со вчерашнего дня прямо? По молодости оно, конечно, легче, но и в двадцать лет силам предел есть…
Мальвин кивал, не вникая, как за время учёбы в Академии привык делать перед семьёй: невежливо беспокойство обрывать, да только не имеет это беспокойство ни малейшего отношения к подлинной сути его дел. Не о том беспокоиться надо.
— Позвольте сторонний вопрос, Ригорий Ванович? — рискнул-таки Мальвин. — Я всё же префект, для меня не тайна, что Охрана Петерберга подозревала в распространении листовок студентов Академии. А позавчера было объявлено, что она теперь на стороне горожан — то есть, в некотором смысле, и на стороне листовочников. Но вот буквально пару часов назад я слышал, будто кого-то, якобы имеющего отношение к листовкам, держат в казармах. Есть здесь противоречие, в котором мне бы хотелось разобраться… Да, это вовсе не моего ума дело, и я бы ни в коем случае не решился заговорить с вами — когда бы не давешние подозрения в адрес студентов. Прошу прощения.
Генерал Скворцов одарил Мальвина взглядом, полным усталости:
— Ох, да как бы вам сказать… Н-да. Я всю эту истерию вокруг листовок не одобрял и не одобряю, но солдат очень уж зацепило, что кто-то посмел против них писульки строчить. И вроде против них-то всего одна была, в самом ещё начале, а никак её забыть не могут. Я-то думаю, оно и хорошо, если критику высказывают, ну а что в дерзкой форме — так это всё от испуга. Не налажен же разговор с горожанами, вот и выходит дерзко. Но то я, а простые солдаты иначе мыслят. Да даже в командовании у нас есть те, кто иначе мыслит.
— Стало быть, однозначного решения по листовочникам нет?
— Да откуда ему взяться, — раздражённо отмахнулся генерал Скворцов. — Поймали кого-то, да. Без приказа — но это у нас теперь в моду вошло, спасибо Твирину. Хотя там непросто — Твирин-то изначально Йорбу того и наобещал — листовочников, значит, разыскать. Тех, что против Охраны Петерберга выступают. Ну вот вроде как задержали подозреваемого. Я не вникал, я уже говорил, что не одобряю. И буду, видимо, ратовать за смягчение меры, тем более что стыдоба, конечно, та ещё — подозреваемый-то у них в ошейнике.
Мальвин не был большим мастером притворства, а потому от души порадовался, что генерал Скворцов, разгорячившись, стал расхаживать по просторному своему кабинету и за реакцией собеседника не слишком следил. Трудно скрыть, что ты в секунду догадался: «в ошейнике» значит «оскопист», а оскопист наверняка не какой-нибудь, а стоивший графу Набедренных верфи.
— Смягчение меры? — уточнил Мальвин.
— Ну а вы как думали. На завтрашний полдень разбирательство назначено, будем дознаваться, — отвечал генерал Скворцов с явной досадой, будто заранее предвидел дурной исход всех разбирательств.
— Благодарю за откровенность, — хотел было по такому случаю откланяться Мальвин, но генерал Скворцов его задержал.
— А вы сами-то с какого курса Академии, третьего? Вы ведь Андрей Мальвин, друг моего Димки?
Вот уж о чём Мальвин не хотел бы беседовать с генералом Скворцовым, так это о его сыне. Слишком непохожим на себя был Скопцов в день расстрела — не нужно даже и другом ему быть, чтобы догадаться: к столь радикальному жесту Охраны Петерберга он оказался не готов.
— Я потому спрашиваю, что мне тут доложили, будто он вчера утром вывез из города девицу и с тех пор не возвращался, — генерал Скворцов обеспокоенно повертел в пальцах неприкуренную папиросу. — Их на повозке до Оругцов довезли, деревенька такая уже в низовьях Межевки, а с тех пор и след простыл. Мы ведь с ним с начала этого бардака не виделись… А тут вдруг девицу спасает. Высокую, говорят, застенчивую, — с неожиданным лиризмом вздохнул он.
Мальвину дорогого стоило не засмеяться. Характеристики «высокая» и «застенчивая» не оставляли сомнений, хоть в последнюю их встречу хэр Ройш и утверждал, что не намерен бежать из Петерберга.
— Увы, о планах вашего сына мне не известно ровным счётом ничего, поскольку позавчера из Академии я направился прямиком сюда. Но если он кого-то спасает, я не вижу ничего странного в том, что он покамест не возвращается. Наоборот, это в высшей степени ответственно и благородно.
